– Да? – переспросил он озадаченно. – Я сказал по-русски? А, ну значит, это кто– то из наших. Неважно, не обращай внимания. Это тебя не касается.
Официант принес и поставил на стол еще два масса
– Застегни пуговицу! – сказал ему Букашев насмешливо.
Рука официанта невольно дернулась к пуговице. Но он тут же опомнился.
– Их ферштее зи нихт! «Ich verstehe sie nicht (нем.) – Я вас не понимаю.» – сказал он резко и отошел.
– Вот и работай с такими! – вздохнул Букашев. Прокалываются на любой ерунде Так вот что я тебе скажу. Ты знаешь, я идиотом никогда не был. Во всякие возвышенные бредни не верил. Но и врать мне тебе незачем. Нет никакого резона. И если я говорю о шансах, значит, я это дело как-то обдумывал. Да и не только я. Ты, я знаю, о нашем руководстве очень низкого мнения, но поверь мне, что там тоже есть люди, у которых шарики вертятся.
Я сбегал по малому делу.
– Знаешь что, – сказал я, вернувшись, – я не знаю, вертятся у вас шарики или не вертятся, я знаю только, что это все равно не имеет никакого значения. Система прогнила, окостенела, вы все это сами хорошо знаете, но ни на какие положительные действия вы уже все равно не способны.
– А вот в этом, старина, ты как раз и ошибаешься! – с неожиданной горячностью возразил он – На что-то мы способны. И что-то сделаем
– Что вы сделаете? – Я посмотрел на него в упор.
Какие– то идейки имеются, сказал он, не отводя взгляда Но дело, как ты сам понимаешь, серьезное В такой многоходовой комбинации как бы не ошибиться. Вот если б можно было заглянуть вперед, лет, скажем, на пятьдесят-шестьдесят, и узнать, что из всего из этого получилось При этом он внимательно посмотрел на меня и засмеялся.
Конечно, последняя фраза меня насторожила Была она сказана случайно или с намеком? Если с намеком, то что Букашев хотел от меня?
Я ожидал от него дальнейшего развития темы, но он о ней как будто забыл и стал опять расспрашивать меня о моей жизни, попутно рассказывая и о своей.
Потом спросил о моих планах на лето, и я не понял, был этот вопрос задан с какой-то задней мыслью или просто из любопытства.
Стараясь себя никак не выдать, я сказал, что вообще-то собираюсь отдохнуть и, возможно, в ближайшее время махну куда-нибудь… Ну, скажем… (я ляпнул наобум)… в Гонолулу.
– Гонолулу! Гавайские острова! – мечтательно произнес Букашев. – Ты знаешь, где только я уже ни шатался, а на Гавайях еще не бывал. Должно быть, хорошо там. Пальмы, солнце, море и гавайки с гавайскими гитарами. Слушай, а ты мою бывшую любовь давно не видал?
– Давно, – сказал я.
– Говорят, она стала очень религиозна.
– Со временем люди меняются, – сказал я уклончиво.
– Чепуха! – возразил он. – Они меняют предмет поклонения. Но при этом остаются такими же, как были. Да, а тогда она мне с Вовкой-морковкой здорово подсуропила. Я уж думал, и не вылезу. Ну ладно, дружок, рад был тебя повидать. Серьезно говорю, без дураков. Хочешь в Москву кому-нибудь чего-нибудь передать?
У меня, конечно, было кому чего передать, но не через него же.
– Слушай, сказал я. – А правда про тебя говорят, что ты майор КГБ?
– Ну да, вроде, – согласился он с удовольствием. – Точнее сказать, генерал– майор. Но тебе-то что? Неужели ты думаешь, я с тобой встретился, чтоб на тебя стучать? Нет, братишка, я играю в другие игры и ставлю по-крупному.
Он подозвал официанта и, несмотря на мое сопротивление, расплатился за нас обоих.
На обратном пути я, поглядывая в зеркало, заметил, что за нами, особенно даже не скрываясь, идет зеленый фольксваген, но номер у него не франкфуртский, а кельнский. Я сказал об этом Букашеву, но он отмахнулся.
– Это наши. Не беспокойся, они едут не за тобой, а за мной.
Он попросил меня высадить его у Фир Ярее Цайтен, самой роскошной гостиницы Мюнхена.
Уже выставив ногу на тротуар, он вдруг спросил, не может ли он как-нибудь при случае мне позвонить.
– Когда же ты мне позвонишь, если я уезжаю? – спросил я.
– А, ну да! -сказал он. – В Гонолулу. Я и забыл. Но ты ж не навек туда едешь. При этом он пристально на меня посмотрел. – Когда-нибудь ты вернешься и, может быть, даже захочешь мне рассказать, как там живут гонолульцы. Так я тебе позвоню. Номер твоего телефона у меня есть.
Было похоже, что он знает обо мне больше, чем я думал.
Впрочем, меня это особо не волновало.
Отъезжая от гостиницы, я увидел припаркованные за углом зеленый фольксваген. Потом, по дороге домой, я все время поглядывал в зеркало и сделал несколько проверочных маневров с заездом в глухие переулки и тупики Фольксваген не появлялся, никаких других признаков слежки я не заметил тоже.
По дороге я включил приемник, который у меня всегда настроен на первую программу советского радио. Передавали концерт по заявкам тружеников моря. Сначала неизвестный мне чтец-декламатор читал отрывки из Медного всадника, потом оркестр Большого театра исполнил танец маленьких лебедей из балета Чайковского.
– А теперь, – объявила дикторша сладким голосом, – в исполнении народной артистки Советского Союза… прозвучит украинская народная песня…
– Гандзя-рыбка! – сказал я вслух и как в воду глядел.
Сколько я себя помню, во всех концертах, демонстрирующих небывалый расцвет многонационального искусства в моей стране, всегда исполнялись одни и те же песни. Если русские, то обязательно или Среди долины ровныя, или Вдоль по Питерской, а украинские или отрывок из Наталки-полтавки, или вот эта самая Гандзя.
Як на мэнэ Гандзя глянэ,
В мэнэ зразу сэрце въянэ,
Ой, скажите ж, добри люды,
Що зи мною тепер будэ.
Не знаю почему, но именно Гандзя исполнялась на всех торжественных концертах, посвященных партийным съездам и Дню милиции или еще чему-то подобном причем исполнительница во всех случаях и во все времена была как будто одна и та же:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18