Братья Леон ошеломленно смотрят друг на друга.
— Сами понимаете, ребята, — говорит доктор Севальос, — сегодня не до шуток.
— Умер дон Ансельмо, — говорит Хосе. — Умер наш арфист, Обезьяна.
— Какое ужасное несчастье, — лепечет Обезьяна. — Ведь это был великий артист, гордость Пьюры, доктор. И добрейшей души человек. У меня разрывается сердце, доктор Севальос.
— Он нам всем был как родной отец, доктор, — говорит Хосе. — Болас и Молодой, наверное, умирают от горя. Это его ученики, доктор, плоть от плоти арфиста. Если бы вы знали, доктор, как они ухаживали за ним.
— Мы ничего не знали, отец Гарсиа, — говорит Обезьяна. — Просим прощения за эти шутки.
— Он скончался скоропостижно? — говорит Хосе. — Ведь еще вчера он прекрасно чувствовал себя. Вечером мы ужинали с ним здесь, и он смеялся и шутил.
— Где он, доктор? — говорит Хосе. — Мы должны пойти туда, Обезьяна. Надо раздобыть черные галстуки.
— Он там, где умер, — говорит доктор Севальос. — У Чунги.
— Он умер в Зеленом Доме? — говорит Обезьяна. — Его даже не отвезли в больницу?
— Для Мангачерии это все равно что землетрясение, доктор, — говорит Хосе. — Без арфиста она уже не будет такой, как была.
Они сокрушенно качают головой и продолжают свои монологи и диалоги, а отец Гарсиа между тем пьет кофе, уткнув подбородок в шарф и не отнимая чашки от губ. Доктор Севальос уже выпил свой кофе и теперь играет ложечкой — пытается удержать ее в равновесии на кончике пальца. Братья Леон наконец умолкают и садятся за соседний столик. Доктор Севальос угощает их сигаретами. Когда немного погодя входит Анхелика Мерседес, они молча курят, оба хмурые и подавленные.
— Потому и не пришел Литума, — говорит Обезьяна. — Наверное, остался с Чунгитой.
— Она разыгрывает из себя холодную как лед женщину, которую ничем не проймешь, — говорит Хосе. — Но и у нее, наверное, сердце разрывается. Вы не думаете, донья Анхелика? Как-никак родная кровь.
— Может, она и горюет, — говорит Анхелика Мерседес. — Но кто ее знает, разве она была хорошей дочерью?
— Почему ты так говоришь, кума? — роняет доктор Севальос.
— А по-вашему, хорошо, что она держала на службе отца? — говорит Анхелика Мерседес.
— На взгляд доктора Севальоса, все хорошо, — ворчит отец Гарсиа. — Состарившись, он открыл, что на свете нет ничего плохого.
— Вы говорите это в насмешку, — с улыбкой отвечает доктор Севальос. — Но к вашему сведению, в этом есть доля истины.
— Дон Ансельмо умер бы, если бы не играл, донья Анхелика, — говорит Обезьяна. — Артисты живут своим искусством. Что плохого в том, что он играл там? Чунгита платила ему хорошо.
— Допивайте поскорее кофе, мой друг, — говорит доктор Севальос. — Мне вдруг захотелось спать, прямо слипаются глаза.
— Вон идет наш двоюродный, Обезьяна, — говорит Хосе. — Какое у него печальное лицо.
Отец Гарсиа утыкает нос в чашечку кофе, а когда Дикарка, у которой густо подведены глаза, но губы не накрашены, держа в руке туфли, наклоняется и целует ему руку, глухо ворчит. Литума отряхает пыль, запорошившую его серый костюм, зеленый галстук и желтые ботинки. Осунувшийся, с растрепанными волосами, блестящими от вазелина, он угрюмо здоровается с доктором Севальосом.
— Велорио будет здесь, донья Анхелика, — говорит он. — Чунга поручила мне предупредить вас.
— В моем доме? — говорит Анхелика Мерседес. -А почему его не оставляют там, где он есть? Зачем его, бедного, тревожить?
— Ты что же, хочешь, чтобы его отпевали в доме терпимости? — хрипит отец Гарсиа. — Где у тебя голова?
— Я с удовольствием предоставлю для этого мой дом, отец, — говорит Анхелика Мерседес. — Только я думала, что это грех — таскать покойника с места на место. Это не святотатство?
— Что ты умничаешь, ведь ты даже не знаешь, что значит святотатство, — ворчит отец Гарсия. — Не рассуждай о том, в чем ничего не смыслишь.
— Болас и Молодой пошли купить гроб и договориться насчет места на кладбище, — говорит Литума, подсев к столику братьев Леон. — Потом они привезут его сюда. Чунга заплатит за все, донья Анхелика, и за напитки, и за цветы, она говорит, что вы только предоставите дом.
— По-моему, хорошо, что велорио будет в Мангачерии, — говорит Обезьяна. — Он был мангач, и пусть у его тела бдят его братья.
— И Чунга хотела бы, чтобы вы отслужили панихиду, отец Гарсиа, — говорит Литума деланно непринужденным тоном, но не без робости в голосе. — Мы заходили к вам домой сказать вам это, но нам не открыли. Хорошо, что мы застали вас здесь.
Пустая миска падает и катится по полу, а за столиком взвихриваются складки черной сутаны. Как он смеет — отец Гарсиа стучит вилкой по блюду с пикео, — кто ему позволил обращаться к нему, и Литума вскакивает — поджигатель, что это за тон, поджигатель. Отец Гарсиа пытается встать и жестикулирует, вырываясь из рук доктора Севальоса, который удерживает его, — каналья, шакал, а Дикарка дергает за пиджак Литуму, вскрикивая, — пусть он замолчит, пусть не грубит ему, ведь это священник, пусть ему заткнут рот. Но отец Гарсиа уже видит его в аду, там он заплатит за все, знает ли он, что такое ад, каналья? Лицо у него побагровело, губы прыгают, и он дрожит всем телом, а Литума, отпихивая Дикарку, которая тем не менее не отпускает его, — поджигатель, он его не оскорблял, не обзывал канальей, поджигатель. Отец Гарсиа на мгновение теряет голос, потом ревет — он хуже этой распутницы, которая его содержит, — и гневно простирает руки — гнусный паразит, шакал, а Литума, которого теперь удерживают и братья Леон, — не стерпит, разобьет морду этому старику, хоть он и священник, поджигатель дерьмовый. Дикарка плачет, а Анхелика Мерседес, схватив табуретку, потрясает ею перед Литумой, угрожая сломать ее об его голову, если он сдвинется с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137