Для меня она как откровение была.
— Мистер Старбек, — говорит, — вы, видимо, кое-что упустили из виду, ну, так я вам объясню: в мире все последние годы бушует битва между добром и злом, такая жестокая битва, что никого уже не удивляет, когда целые поля устланы телами безвинно павших замечательных людей. Так неужели вы думаете, что я стану помогать выгнанному со службы бюрократу, которого, если бы от меня зависело, давно бы уж плетьми забили, вздернули да четвертовали за все то зло, которое он причинил нашей стране?
— Я только правду говорил, — бормочу. А сам от ужаса да стыда еле на ногах держусь.
— Правду, да не всю, — оборвал он меня. — К тому же эту вашу ущербную правду поспешили за полную истину выдать. «Знаем мы этих образованных да чувствительных чиновников, все они русские шпионы». Такое вот на всех углах будут теперь талдычить невежды эти да старые демагоги, им ведь только бы до власти дорваться, она, мол, им по праву принадлежит. Если бы не ваше с Клюзом идиотское поведение, попробовали бы они доказать, что каждый, у кого голова работает и сердце не камень, — уж непременно предатель! Глаза бы мои на вас не смотрели!
— Успокойтесь, сэр. — Мне бы давно встать и уйти, а я сижу, как парализованный.
— Вот, полюбуйтесь, еще один олух выискался, которого угораздило не туда сунуться да не ко времени, — говорит, — а в результате всем гуманным начинаниям нанесен ущерб, словно нас не меньше как на столетие назад отбросило. Проваливайте к чертям собачьим!
Так и сказал.
Глава 8
Ну вот, сижу я, значит, на скамейке перед тюрьмой, автобуса жду, а солнце — оно тут, в Джорджии, горячее — так меня и поджаривает. И вижу, катит по шоссе большущий кадилак, настоящий лимузин с голубенькими шторками на заднем окне, и сворачивает на полосу, по которой только к штабу авиабазы можно доехать. Кто там в лимузине, не видно, один шофер виден, негр, — все понятно, тюрьму высматривает. А это явно не тюрьма. Флагшток стоит, а рядом скромненькая такая плита, на которой написано: «ВВСНБ, вход по служебным пропускам».
Едет лимузин дальше, повыше разворот есть, примерно через четверть мили. Потом возвращается и совсем рядом со мной тормозит, передним крылом едва в грудь мне не уперся. На блестящей черной жести — лучше любого зеркала — опять вижу старого мусорщика родом из славян. Оказывается, из-за этого вот лимузина и поднялась тут раньше ложная тревога — дескать, Верджил Грейтхаус прибыл. Он, лимузин то есть, давно уж тут курсирует, тюрьму ищет.
Вылезает шофер, меня спрашивает: это что, правда тюрьма?
И приходится мне произнести свое первое слово на воле.
— Тюрьма, — говорю.
Шофер, крупный мужчина средних лет в коричневой форме из толстой ткани в рубчик и тяжелых башмаках черной кожи — на вид этакий заботливый папаша, — открывает заднюю дверцу и говорит сидящим в полутьме:
— Джентльмены, — говорит, не то с печалью, не то с достоинством — в общем, самым подобающим тоном, — мы прибыли к месту нашего назначения. — У него на грудном кармане шелком вышиты буквы РАМДЖЕК — вот, значит, где он работает.
Впоследствии я узнал: старые приятели Грейтхауса, оказывается, сделали так, что его с адвокатами быстро и по-тихому доставили прямо из дома в тюрьму, чтобы никаких свидетелей не набежало полюбоваться его унижением. На рассвете его подобрал у служебного входа в небоскреб «Уолдорф тауэрс» на Манхеттене — он жил там — лимузин, присланный компанией «Кока— кола». И привез на сборный пункт морской пехоты рядом с аэропортом Ла Гуардиа, прямо на взлетную полосу. На полосе его ждал служебный самолет объединения «Международные курорты». Долетели до Атланты, а там — тоже прямо на взлетной полосе — его дожидался лимузин со шторками, который выслало управление корпорации РАМДЖЕК по юговосточным штатам.
Выходит из лимузина Верджил Грейтхаус, одет почти так же, как я: серый костюм в полоску, белая рубашка, галстук вроде офицерского. Только цвета другие. Такие галстуки носят те, кто служит в северной береговой охране. Как обычно, он трубку свою посасывает. А на меня только мельком взглянул.
Тут и оба его адвоката из машины появляются, лощеные такие, один постарше, другой помоложе.
Пока шофер из багажника чемоданы его доставал, Грейтхаус с адвокатами осматривали тюремный корпус так, словно это недвижимость, которую почему бы не приобрести, если цена сносная. Глазки у Грейтхауса поблескивали, а из трубки музыка слышна, точно птицы расчирикались. Наверно, думает — здоровый я еще мужчина, крепкий. Мне потом адвокаты его говорили: он, как только понял, что от тюрьмы не отвертеться, стал брать уроки бокса, а также карате и джиу-джитсу.
— Так, — подумал я, про это услышав, — у нас в тюрьме драться с ним никто не станет, но обломают-то обязательно. Всех обламывают, кто по первому разу сидит. Ничего, потом зарастет, только уже не будет, как прежде было. Верджил Грейтхаус, может, и правда мужчина здоровый да крепкий, но уж не разгуливать ему, как раньше, не очухаться.
Меня он так и не узнал. Понятно, сижу себе на скамеечке, а для него я кто такой? Да вроде трупа, который в грязи валяется, когда он выбрался из своего генеральского блиндажа осмотреть поле сражения, прикинуть, какая обстановка складывается.
Не удивило это меня. Но, думаю, голос-то мог бы узнать, который из-за тюремной ограды доносится, — и не хочешь, так услышишь. Это был голос самого с ним близкого заговорщика по Уотергейту Эмиля Ларкина, который во всю глотку горланил негритянский духовный гимн «А бывает, заплачу, словно я сирота».
У Грейтхауса как-то времени не нашлось отозваться на этот голос, потому что с ближайшей полосы взлетел истребитель, разодрав небо в клочья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80