ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
«Консул де Рубинчик, виконт»!…
Но конечно, розыгрыши, подобные описываемому. происходили нечасто – но так уж много простяков было всегда в Одессе. – и Кока пользовался в городе репутацией честного мошенника и основательного человека.
Коку любили Молотые люди, постоянно окружавшие и обхаживавшие его у Фанкони, слушали его, затаив дыхание и полураскрыв рты. Они не всегда до конца верили тому, что он говорил. Но им очень-очень хотелось верить. Это были по большей части только начавшие практиковать присяжные поверенные и крещеные евреи, к тому же люди честолюбивые, напористые и нетерпеливые, треуголка и мундир консула могли им еще шире, чем их новое, христианское, вероисповедание, распахнуть дверь в обществе, куда им до смерти хотелось попасть. К тому же в их памяти были еще так свежи и крохотная лавчонка отца, в которой они трудились с детства, отпуская по полфунта подсолнечного масла и полдюжины иголок для примуса, и беготня по частным урокам в студенческие годы. И щедрые Кокины посулы вызывали у них подчас такое волнение, что. когда они его слушали, лица их начинали пламенеть и покрываться крупными градинами пота, а с носа соскальзывало пенсне.
Но уже и вовсе невероятные эмоции (восторг, ужас?) вызывало у них этак вскользь оброненное упоминание Коки о том, что вот, мол, господа, как хорошо успел этот милый молодой хитрец Яшенька Чих (де Чих, между прочим!), как он великолепно успел, женившись на дочери статского советника Нессельроде и взяв за ней пятьдесят тысяч Золотом и дом на Княжеской!…
– Так ваша фамилия – Рубинштейн? – вновь без всякого перехода спрашивал Кока – Ах, pardon, Рубинчик?… «Господин де Рубинчик, консул Гамамаландии…».
Рубинчик скромно интересовался: нельзя ли все-таки лучше – Аргентины? Но ему объяснялось, что Аргентины – нельзя: Аргентина уже отдана кому-то из этих двух негодяев, Русову или Грузенбергу, а это такие разбойники, такие, можно сказать, тигры, которые, если им уже что попадает в их хищные лапищи…
– Хотя, впрочем, почему бы и не попытаться? Подождем, пока умрет Грузенберг…
«Большой мошенник! – не без уважения говорили о Коке старые евреи, папаши таких Рубинчиков, если они тоже находились на веранде, где-нибудь в сторонке; и оттуда могли слышать Кокину брехню. – Во дурит хлопцев, во дурит!» – Но на другой день, кряхтя и охая, доставали из-под матраса и протягивали сыну замусоленную сторублевую ассигнацию, для аванса Коке.
Они еще спрашивали: «Сколько же всего надо будет дать этому бандиту?». А выслушав ответ говорили: «Бандит!» – И давали…
* * *
Кока Фанариоти (Константинос за ораторские способности его в шутку именовали и Демосфеном) был негодяй талантливый. Рассказам о его мошеннических проделках не было конца еще во времена моего детства, в начале тридцатых годов, а его многочисленные любовные приключения… Рассказывали, что в свое время, едва только вступив на должность в городской управе, он пытался наставить рога самому городскому голове, очень суровому старику и тоже греку, сблизившись с его красавицей женой, причем и это не отвратило от него сердец одесситов, во всем любивших стабильность и прекрасно знавших, что некие деликатные обязанности при молодой даме, к тому же с ведома ее супруга, уже много лет исполняет представительного вида офицер-гвардеец. «Так при чем тут Кока, – недоумевали одесситы, – мало ему своих потаскух?!».
– Он плохо кончит! – покачивая головой, уверяли пожилые одесские моралисты и философы, потягивая кофе на веранде у того же Фанкони или у Робина, или просто, сидя по вечерам на лавочке у ворот своего дома. – Я вам говорю, этот Кока – он кончит нехорошо…
Но Кока-то как раз кончил свой жизненный путь едва ли не лучше всех вообще: в девятнадцатом году он уехал в Грецию…
* * *
…Молодого Рубинчика (кажется, такой и вправду была фамилия этого человека), одного из самых честолюбивых одесских присяжных поверенных, а, быть может, и самого глупого, Кока принял несколько дней спустя в своем кабинете в городской управе как старинного знакомого, шагнул к нему навстречу и крепко обнял его за плечи.
– Ах, Мишель, Мишель! Ну, право же, вы – молодчина. что надумали меня навестить, право же, молодчина! Вот только порадовать мне вас буквально нечем…
Мишель, он же Миша или Мотя («Мотька Рубинчик с Косвенной, слыхали? Он теперь вихрестился, в большие люди виходит…»), Мишель был, наоборот, сдержан. Не исключено, что его разговор с отцом оказался более тягостным, нежели тот, какой здесь описан, и старый хрен напомнил сыну о немалых своих прошлых деяниях, а заодно о его сына сомнительной благодарности за них («Дите – гой, а?!»), не отказав себе и во всегдашнем удовольствии отметить, что денег он, отец, лопатой не гребет, поскольку сам их не рисует, не печатает и не чеканит – вот если бы он сам их чеканил и прочее… Как бы там ни было, но молодой поверенный, явившись несколько дней спустя к Коке, чтобы продолжить заинтересовавший его разговор, был сдержан, а, если говорить правду, то и угрюм. После всех обязательных объятий и других изъявлений радости он уставился глазами в пол и спросил тусклым бесцветным голосом:
– Пятьсот хватит?
– Да что вы, Мишель, об этом ли сейчас речь? – раскудахтался Кока. – Хотя сами понимаете, пятьсот – это смешной разговор, считайте, такого разговора вообще не было… Ну. да разве же в этом сейчас дело? Их нет, понимаете, нет этих вакансий…
Но Рубинчик понял Кокины слова по-своему и был неотступен.
– Могу дать тысячу, больше из старика не выжмешь. Но чтобы с дворянством, с этим самым «де».
– А «фон» вас не устроит?
1 2 3 4
Но конечно, розыгрыши, подобные описываемому. происходили нечасто – но так уж много простяков было всегда в Одессе. – и Кока пользовался в городе репутацией честного мошенника и основательного человека.
Коку любили Молотые люди, постоянно окружавшие и обхаживавшие его у Фанкони, слушали его, затаив дыхание и полураскрыв рты. Они не всегда до конца верили тому, что он говорил. Но им очень-очень хотелось верить. Это были по большей части только начавшие практиковать присяжные поверенные и крещеные евреи, к тому же люди честолюбивые, напористые и нетерпеливые, треуголка и мундир консула могли им еще шире, чем их новое, христианское, вероисповедание, распахнуть дверь в обществе, куда им до смерти хотелось попасть. К тому же в их памяти были еще так свежи и крохотная лавчонка отца, в которой они трудились с детства, отпуская по полфунта подсолнечного масла и полдюжины иголок для примуса, и беготня по частным урокам в студенческие годы. И щедрые Кокины посулы вызывали у них подчас такое волнение, что. когда они его слушали, лица их начинали пламенеть и покрываться крупными градинами пота, а с носа соскальзывало пенсне.
Но уже и вовсе невероятные эмоции (восторг, ужас?) вызывало у них этак вскользь оброненное упоминание Коки о том, что вот, мол, господа, как хорошо успел этот милый молодой хитрец Яшенька Чих (де Чих, между прочим!), как он великолепно успел, женившись на дочери статского советника Нессельроде и взяв за ней пятьдесят тысяч Золотом и дом на Княжеской!…
– Так ваша фамилия – Рубинштейн? – вновь без всякого перехода спрашивал Кока – Ах, pardon, Рубинчик?… «Господин де Рубинчик, консул Гамамаландии…».
Рубинчик скромно интересовался: нельзя ли все-таки лучше – Аргентины? Но ему объяснялось, что Аргентины – нельзя: Аргентина уже отдана кому-то из этих двух негодяев, Русову или Грузенбергу, а это такие разбойники, такие, можно сказать, тигры, которые, если им уже что попадает в их хищные лапищи…
– Хотя, впрочем, почему бы и не попытаться? Подождем, пока умрет Грузенберг…
«Большой мошенник! – не без уважения говорили о Коке старые евреи, папаши таких Рубинчиков, если они тоже находились на веранде, где-нибудь в сторонке; и оттуда могли слышать Кокину брехню. – Во дурит хлопцев, во дурит!» – Но на другой день, кряхтя и охая, доставали из-под матраса и протягивали сыну замусоленную сторублевую ассигнацию, для аванса Коке.
Они еще спрашивали: «Сколько же всего надо будет дать этому бандиту?». А выслушав ответ говорили: «Бандит!» – И давали…
* * *
Кока Фанариоти (Константинос за ораторские способности его в шутку именовали и Демосфеном) был негодяй талантливый. Рассказам о его мошеннических проделках не было конца еще во времена моего детства, в начале тридцатых годов, а его многочисленные любовные приключения… Рассказывали, что в свое время, едва только вступив на должность в городской управе, он пытался наставить рога самому городскому голове, очень суровому старику и тоже греку, сблизившись с его красавицей женой, причем и это не отвратило от него сердец одесситов, во всем любивших стабильность и прекрасно знавших, что некие деликатные обязанности при молодой даме, к тому же с ведома ее супруга, уже много лет исполняет представительного вида офицер-гвардеец. «Так при чем тут Кока, – недоумевали одесситы, – мало ему своих потаскух?!».
– Он плохо кончит! – покачивая головой, уверяли пожилые одесские моралисты и философы, потягивая кофе на веранде у того же Фанкони или у Робина, или просто, сидя по вечерам на лавочке у ворот своего дома. – Я вам говорю, этот Кока – он кончит нехорошо…
Но Кока-то как раз кончил свой жизненный путь едва ли не лучше всех вообще: в девятнадцатом году он уехал в Грецию…
* * *
…Молодого Рубинчика (кажется, такой и вправду была фамилия этого человека), одного из самых честолюбивых одесских присяжных поверенных, а, быть может, и самого глупого, Кока принял несколько дней спустя в своем кабинете в городской управе как старинного знакомого, шагнул к нему навстречу и крепко обнял его за плечи.
– Ах, Мишель, Мишель! Ну, право же, вы – молодчина. что надумали меня навестить, право же, молодчина! Вот только порадовать мне вас буквально нечем…
Мишель, он же Миша или Мотя («Мотька Рубинчик с Косвенной, слыхали? Он теперь вихрестился, в большие люди виходит…»), Мишель был, наоборот, сдержан. Не исключено, что его разговор с отцом оказался более тягостным, нежели тот, какой здесь описан, и старый хрен напомнил сыну о немалых своих прошлых деяниях, а заодно о его сына сомнительной благодарности за них («Дите – гой, а?!»), не отказав себе и во всегдашнем удовольствии отметить, что денег он, отец, лопатой не гребет, поскольку сам их не рисует, не печатает и не чеканит – вот если бы он сам их чеканил и прочее… Как бы там ни было, но молодой поверенный, явившись несколько дней спустя к Коке, чтобы продолжить заинтересовавший его разговор, был сдержан, а, если говорить правду, то и угрюм. После всех обязательных объятий и других изъявлений радости он уставился глазами в пол и спросил тусклым бесцветным голосом:
– Пятьсот хватит?
– Да что вы, Мишель, об этом ли сейчас речь? – раскудахтался Кока. – Хотя сами понимаете, пятьсот – это смешной разговор, считайте, такого разговора вообще не было… Ну. да разве же в этом сейчас дело? Их нет, понимаете, нет этих вакансий…
Но Рубинчик понял Кокины слова по-своему и был неотступен.
– Могу дать тысячу, больше из старика не выжмешь. Но чтобы с дворянством, с этим самым «де».
– А «фон» вас не устроит?
1 2 3 4