Внутри находилась глубокая лестничная клетка, так что с площадки верхнего этажа, где были расположены помещения для слуг, детская и классная комната, можно было смотреть вниз и видеть, что происходит в холле. Голоса оттуда отчетливо доносились, и часто мне случалось услышать совершенно неожиданные вещи. Ужасно бывало обидно, если разговор прерывался на самом интересном месте, а беседовавшие удалялись, предоставляя мне теряться в догадках о дальнейшем. Я обожала эту игру, хотя Оливия считала, что такое поведение неприлично.
— Тот, кто подслушивает, — цитировала она взрослых, — никогда ничего хорошего о себе не услышит.
— Дорогая сестричка, — возражала я, — а часто ли нам случается слышать о себе что бы то ни было — хорошее или дурное?
— Никогда нельзя знать заранее.
— Вот это верно. Поэтому подслушивать так интересно.
А правда заключалась в том, что это занятие доставляло мне огромное удовольствие. От нас столько всего скрывали, считая, по-видимому, некоторые вещи неподходящими для наших ушей, что я испытывала прямо-таки непреодолимое желание узнать о них.
Смотреть сверху вниз на прибывающих гостей было для меня неиссякаемым источником наслаждения. Как приятно бывало видеть нашу красавицу-мать, стоявшую на площадке второго этажа, где находились большая гостиная и салон, в котором часто выступали перед гостями известные артисты — пианисты, скрипачи, певцы.
Бедная Оливия сидела рядом со мной скорчившись и дрожа от страха, что нас увидят. Она была очень нервная. Я же всегда выступала в роли заводилы, когда речь шла о рискованных предприятиях, несмотря на то, что она была на два года старше меня.
Нередко мисс Белл говорила ей:
— Да выскажитесь же, наконец, Оливия. Не позволяйте Кэролайн все время задавать тон.
Однако Оливия всегда стушевывалась. Она была совсем недурна, но принадлежала к тем людям, которых обычно не замечают. К тому времени я была уже выше ее ростом. Все в ее внешности было милым, но не выходило за рамки привычного. Бледное маленькое личико, мелкие черты… Только ее карие глаза были большими. «У тебя глaза, как у газели», — говорила я ей, а она не знала — радоваться ей или обижаться, что было для нее характерно. Ее красивые глаза были близоруки, и это придавало ей какой-то беспомощный вид. Волосы у нее были прямые и очень тонкие. Как их ни приглаживали, из ее прически всегда выбивались прядки, и это приводило мисс Белл в отчаяние. Мне иногда казалось, что я должна защищать Оливию, но гораздо чаще я вовлекала ее в безрассудные проделки.
Внешне я сильно отличалась от нее, да и характером тоже. Мисс Белл говорила, что если бы не видела нас собственными глазами, то никогда бы не поверила в возможность такого различия между сестрами. Мои волосы были более темными, почти черными, а глаза имели зеленый оттенок, который я старалась подчеркнуть, повязывая волосы зеленой лентой: я была очень тщеславна и прекрасно знала, какое впечатление производят мои глаза в сочетании с темными волосами. Не то, чтобы я считала себя хорошенькой — так далеко я не заходила, — но понимала, что привлекаю внимание. Мой слегка вздернутый нос, довольно большой рот и высокий лоб — в век, когда считалось, что низкие лбы соответствуют классическим канонам — не позволяли мне претендовать на красоту, но что-то во мне — живость, я полагаю — заставляло людей не ограничиваться одним взглядом, а оборачиваться.
Так обстояло дело и с капитаном Кармайклом. Думая о нем, я всегда испытывала какой-то радостный трепет. В своем алом с золотом мундире он был великолепен; но и в костюме для верховой езды или во фраке он выглядел не менее красивым. Это был самый элегантный и обаятельный джентльмен, какого мне приходилось видеть. Было у капитана Кармайкла еще одно качество, которое делало его для меня неотразимым: он особенно выделял меня, оказывал мне исключительное внимание. Он всегда мне улыбался и, если это было возможно, заговаривал, обращаясь со мной, как с важной молодой леди, а не с маленькой девочкой, еще не покинувшей классную комнату. Поэтому, когда я смотрела сверху в холл, то всегда старалась отыскать капитана Кармайкла.
У нас с ним был секрет, в котором участвовала и мама. Секрет был связан с золотым медальоном, самым красивым украшением, которое у меня было. Нам, конечно, не разрешали носить драгоценности, и надевать этот медальон было очень смело с моей стороны. Правда, видеть его никто не мог: он всегда находился у меня под корсажем, застегнутым на все пуговицы. Но я чувствовала его прикосновение к своей коже, и это делало меня счастливой. Кроме того, меня приятно возбуждала мысль, что окружающие не подозревают о существовании медальона.
Мне его подарили, когда мы были в деревне. Наш загородный дом находился в двадцати милях от Лондона. Это было довольно внушительное строение эпохи королевы Анны, окруженное большим парком. «Здесь очень мило, — говаривал с горечью отец, — но это не Трессидор Мэнор».
Как бы то ни было, мы, дети, проводили там много времени. Нас всегда сопровождал целый сонм слуг, а также мисс Люси Белл, которую я называла матриархом детской. Мы считали ее старой, но в то время все, кому было за двадцать, казались нам древними ископаемыми. Думаю, что четыре года назад, когда она появилась у нас, ей было лет тридцать. Она очень старалась выполнять свои обязанности как следует, не только потому, что ей нужно было зарабатывать себе на хлеб, но и по другой, совершенно бескорыстной причине: я уверена, что на свой лад она нас любила.
В деревне наша детская — большая, уютная, полная света комната — находилась на верхнем этаже, откуда открывался чудесный вид на леса и поля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146