— спросила Анджела.
— Не знаю, — ответил я. — Вероятно, ничего.
— Ничего? Господи, почему?
— Потому что вряд ли они мне поверили.
Она разволновалась пуще прежнего.
— Ну… ну… ну… — выпалила Анджела, — ну… ну… тогда ты должен заставить их поверить тебе!
— Нет, не должен, — ответил я. — Мне и без того хватает неприятностей с ФБР. Я не собираюсь наводить их на мысль о том, что СБГН имеет тесные связи со всевозможными террористическими организациями. Если они опять придут ко мне с вопросами, я, как всегда, расскажу им чистую правду. А не поверят, так пусть пеняют на себя!
— Джин, ты понимаешь, что говоришь? — спросила она. — Ты понимаешь, что это такое? Это называется недонесение, Джин, понятно тебе?
(Надо сказать, что обвинение в недонесении в тех кругах, в которых я вращаюсь, чревато еще большими неприятностями, чем, к примеру, обвинение в атеизме в общинах, обитающих на севере Манхэттена, обвинение в симпатиях к дяде Тому в Гарлеме или обвинение в совращении малолетних в пригороде. Недонесение, в глазах пацифиста, — не единственное из всех возможных прегрешений, но зато единственный, с его точки зрения, смертный грех. И если кто-нибудь обвинит меня в недонесении, то лишь мои стойкие пацифистские убеждения помешают мне расквасить нос этому обвинителю.)
Короче, я побледнел, пролил кофе и рявкнул:
— Ну-ка, ну-ка, минуточку, черт возьми!
Но криком Анджелу не запугать.
— Именно недонесение, Джин, — сказала она. — И ничто иное. По-моему, ты и сам это знаешь, а?
— Я сообщил в ФБР, — угрюмо буркнул я.
— Но этого недостаточно, — ответила Анджела. — Джин, ты же лучше меня знаешь, что этого мало.
Черт побери, я и впрямь знал это лучше, чем она. Но вот ведь незадача: мне и без того забот хватает. Печатный станок, например. Или то обстоятельство, что мы с Анджелой были единственными членами СБГН, которые не задолжали членские взносы самое меньшее за два года. Или моя делопроизводительская оплошность: я обещал, что в следующее воскресенье моя группа будет участвовать в двух совершенно разных пикетах, один — возле здания ООН, а второй — перед авиационным заводом на Лонг-Айленде. Или еще…
А, черт с ним! Но вот то, что именно Анджела призывает меня исполнить мой гражданский долг, действительно обидно, и нет смысла делать вид, будто это не так.
И все же я предпринял последнюю попытку сохранить лицо. Я сказал:
— Любимая, что еще я могу сделать? Я не в силах убедить ФБР хоть в чем-нибудь. Это я-то! Чем больше я расскажу им про Юстэли, тем меньше они мне поверят.
— Ты сперва попробуй, — посоветовала Анджела.
Я вспылил, с грохотом поставил свою кофейную чашку, вскочил, замахал руками и выкрикнул:
— Хорошо! Что я, по-твоему, должен сделать, черт побери? Побежать на Фоули-сквер и устроить там пикет?
— Не надо лукавить, — с легкой обидой проговорила Анджела.
Я открыл было рот, чтобы сказать ей пару ласковых, но тут раздался звонок в дверь.
— Ну, кто там на этот раз? — прорычал я, радуясь возможности сорвать зло не на Анджеле, а на ком-нибудь другом, и бросился в прихожую.
За дверью стоял Мюррей Кессельберг в черном костюме и при галстуке, с атташе-кейсом под мышкой и трубкой в зубах. Глаза поблескивали за стеклами очков в роговой оправе, пухлые, мясистые, чисто выбритые щеки лоснились.
Ни один человек на свете не похож на молодого нью-йоркского еврея-адвоката так, как Мюррей Кессельберг. Поняли, кто он такой?
— Пвивиет, Вжин, — произнес он, не вынимая трубку изо рта. — Ты ванят?
Это он так шутит. С его точки зрения, я все время занят, но никогда не бываю занят по-настоящему. На Пятьдесят седьмой улице, возле парка, в роскошной конторе юридической фирмы, основанной на паях отцом и дядькой Мюррея (сам он подвизается там внештатником), — вот где люди и впрямь бывают заняты. А мы в нашем безумном угаре можем сколько угодно размахивать руками, но вряд ли кому-то придет в голову назвать это занятием.
— Честно говоря, я как раз собирался тебе звонить, — сказал я. — Я убил Анджелу и запрятал тело в печатный станок. Что мне теперь делать?
Он снисходительно улыбнулся, вошел и закрыл за собой дверь. — Ну, коль уж она в печатном станке, можешь ее размножить. Я бы не отказался от одной-двух Анджел.
— Я пытался ее прокатать, но она не лезет в прорезь.
Мюррей кивнул.
— Дело поправимое… — В этот миг вошла Анджела. Она казалась обезумевшей от горя, и Мюррей воскликнул: — А, вот и ты! Анджела, ты просто очаровательное создание, — он пожал ей руку и чмокнул в щеку.
Анджела млеет от ухаживаний Мюррея, как кошка, которой почесывают спину. Она едва ли не мурлычет (я никогда не говорил об этом Мюррею, боясь, что он не так меня поймет, но после общения с ним Анджела обычно бывает более чувственна, когда мы забираемся на диван-кровать). Но сейчас она не обратила никакого внимания на льстивые речи: ее мысли витали где-то далеко.
— О, Мюррей… — молвила она таким тоном, будто и впрямь решилась ума от горя, — нам нужна помощь.
— Разумеется, вам нужна помощь, дорогие мои, — ответил Мюррей, улыбаясь нам. — Поэтому я и пришел.
Иногда я теряюсь при мысли о том, что Мюррей — мой ровесник. Но я так и не решил, то ли он кажется мне много моложе, то ли много старше. Мы познакомились на предпоследнем курсе колледжа, когда СБГН еще и на свете не было. Разумеется, Мюррей никогда не вступал в СБГН — для этого он был слишком умен, — но время от времени присутствовал на наших заседаниях, давал советы, помогал в закулисных делах, а раз или два заставлял своего отца отстаивать наши интересы, если нас арестовывали за нарушение запрета на пикетирование. Мы с Мюрреем поладили сразу же, в основном, наверное, потому, что противоположности притягиваются одна к другой, а между полными противоположностями и притяжение абсолютное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67