- Вот староста наш церковный - Аристарх Григорьевич Князев. А вас-то как величать?
- Василий, сын Петров Головня, - степенно ступив вперед, сказал Степан, - в прошлом содержатель лавки скобяных изделий. Ныне бездомный бродяга, - он вздохнул, - а этот заблудший вьюнош давний мой знакомец, в старые времена, до германской еще, в лавке у меня служил.
- А в новые-то времена никак в милиции? - чему-то возрадовался и засмеялся церковный староста. - Аль не так, дружок мой?
- Служил, - сказал Клешков, недружелюбно царапнув глазом старикашку, - а они отблагодарили. Лабаз невесть кто поджег, а меня под расстрел!
- Лабаз тот я поджег! - скромно глядя в пол, сказал Степан, - а мальчонка-то вспомнил мои к нему милости и дал мне сбежать.
- Так во-он что-о, - протянул с особенным вниманием, окидывая взглядом обоих, Князев, - так лабазы-то вы пожгли? А-яй-яй, ай-ай! Людям кормиться-то теперь нечем!
- Лабазы-то не мы пожгли, - досадливо поморщился Степан, - тут есть народ поголовастее, я последний амбарушко там подпалил, чтоб глаза не мозолил... А люди пущай теперь на большевиков думают.
- Анчихристов! - бахнул молчавший до этого дьякон. - Бусурман! Верно говоришь, болезный!
- Нашел болезного, - захихикал старик, - он поздоровее меня будет! Поздоровей, нет, Василий Петров?
- Не знаю, здоровьем не мерялся. - А что там, господа-граждане, на воле про нас слышно?
- Ищут, - сказал дьякон, как в бочку, - патрули ездют. По садам шарят.
- Да, уж если попадетесь, они вам ручки-ножки отвернут, - серьезно сказал Князев, разглаживая на макушке длинные редкие волосы. - Как вы думаете дневать-ночевать, братцы-разбойнички?
- А чего, - сказал Степан, взглядывая на Князева, - ночью пройдем до крайних домов, а там и айда к батьке Клещу.
- К Клещу-у? - с сомнением протянул старичок и захихикал. - Кровушки захотелось? Нет уж, погодите, до Клеща далеко, а до чеки близко... Пождем, там решим. Живите вы, православные, тут. Дормидонт вас не обидит! Не обидишь, Дормидоша?
- Как можно! - успокоил дьякон. - Кто супротив анчихриста, тому у меня полная воля.
- Пождите, - сказал старик, сразу и жестко серьезнея, - а мы придем опосля, совет держать будем.
Они ушли.
Через полчаса дьякон принес ужин: миску вареного картофеля, два куска мяса, еще горячих, и полкруга домашнего хлеба.
- Бот и хлёбово, вот и питие, - сказал он, подставляя к принесенным им дарам жбан с квасом, - навались, работнички.
Он подождал, пока они выпили весь квас и доели все до крошки. Уходя, предупредил:
- Отселева - ни-ни! Большевички везде вас ищут, и мы на случай чего своих порасставили для стражи. Как бы они вас за чужих не приняли. Ждите.
- Не верят, - сказал Степан, когда дверь за дьяконом закрылась, попали куда надо, а действовать нельзя. Готовься к проверке.
На следующий день Гуляев вернулся домой поздно. Пока никаких новых сведений о пожаре собрать не удавалось. Жители ближних к складам домов хмуро помалкивали. Патрули подозрительных не встречали. Все в уездном отделе милиции нервничали. Кажется, нервничал и Бубнич, но это выражалось лишь в том, что он крепче и чаще растирал себе залысины и расчесывал могучие заросли на затылке. Во дворе, среди рядовых милиционеров, много толковали о побеге Клешкова. Кто жалел парня, кто клялся рассчитаться, и отмалчивался лишь один клешковский конвоир Васька Нарошный. Но Гуляеву он открылся.
- Оно, конечно, - сказал он, отведя клешковского друга в сторону, что Санька пятки смазал, навроде подлость! Куда ему идтить? Одна дорожка к Клещу! А ить это - против своих. Но и то можно сказать: за что его к решке представили? За один-единый недогляд. Это с каждым могет быть. Потом, выяснив этот вопрос со всех точек зрения, он оглянулся и шепнул Гуляеву: - Я, брат, Саньке должник. У его в руках уж ружжо мое было, а я все за его чепляюсь. От страху больше. Он бы свободно штыком меня мог зарезать. Ан не стал. И тот, второй, хоть по черепушке врезал, а добивать не добил. Я ихнюю доброту помню. Коли когда Саньку встречу, ей-бо, не порешу. Душа у него человечья.
- Чудной ты, Васька, - сказал Гуляев, - это он просто шуму не хотел... А станет бандитом - нечего его и жалеть.
- Штыком - какой шум? - ответил Васька. - Не, это он по доброте, он завсегда такой был.
На этом разговор кончился, и Гуляев ушел домой, размышляя о странных свойствах человеческой натуры. Клешков теперь был ему враг, и ему не должно нравиться, что враг произвел даже при побеге большое впечатление на Васькину бесхитростную душу, и все-таки в глубине души ему было приятно, что Санька сохранил какие-то человеческие качества.
Размышляя над этими чудесами, Гуляев поднялся наверх и увидел свет в своей комнате. Он толкнул дверь. На стуле сидела Нина, а возле рундука стояли цветы.
- Как вам сегодня работалось? - спросила Нина, ожидающе поглядывая на него.
- Ничего, - ответил он, посидел молча, потом поднял голову.
- Нина Александровна, - сказал он. - Вы обманули меня. Я поверил, что в сундуке - единственные ваши запасы. Во всем городе нет лишней осьмушки хлеба. Я чувствую себя преступником. И ваша заботливость обо мне напоминает взятку. Очень прошу вас, давайте вернемся к прежним отношениям.
Она встала. Даже в тусклом пламени свечи было заметно, как побелело ее лицо.
- Вот ка-ак! - сказала она дрогнувшим голосом. - Вот как, значит... Она решительно прошла к сундуку и стала вытаскивать из него пакеты, ящички, банки. Расставив все это на полу, она очень медленно и тихо сказала: - Прошу вас, отдайте им, обреките нас на голодную смерть! Но только утешьте свою красную совесть!
Он смотрел на концы своих сапог.
- Я-то думала, что вы человек, Владимир Дмитриевич, а вы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27