Наш мастерский стиль – ложь и шутовство, наша слава и почёт, нам оказываемый, – вздор, доверие, которым нас дарит толпа, – смешная нелепость, воспитание народа и юношества через искусство – не в меру дерзкая, зловредная затея. Где уж быть воспитателем тому, кого с младых ногтей влечёт к себе бездна. Мы можем отрицать это влечение, можем добиваться достоинства, но как ни вертись, а бездна нас притягивает”.
Словом, писатель явно снисходителен к девиантности художников; он прощает отклонения от строгой морали и однополую страсть и Ашенбаху, и многим представителям искусства, и самому себе. Но в то же время, Манн покаянно и самокритично расценивает гомосексуальность как влечение греховное и предосудительное.
С одной стороны, писатель явно лукавит в своих похвалах “простодушным, надёжным, добропорядочным” представителям сексуального большинства. Строгая гетеросексуальность вызывает у него насмешливое отношение и даже издёвку. Таков прозванный Носорогом персонаж из романа “Признания авантюриста Феликса Круля”: “Внешность господина Штюрцли сразу объяснила мне насмешливую кличку, которой наградил его персонал гостиницы, ибо его спина образовывала могучую выпуклость, затылок, казалось, был до отказа нашпигован салом, а кончик носа украшала торчащая наподобие рога бородавка. <…> После того как господин Штюрцли взглянул на меня, на лице его появилось брезгливое выражение, бесспорно относящееся к тогдашней моей юношеской красоте. Мужчины, которых волнуют только женщины, – а господин Штюрцли со своей предприимчивой бородкой и элегантной тучностью, несомненно, принадлежал к таковым, – ощущают своего рода обиду, когда чувственно привлекательное предстаёт перед ними в мужском обличье. <…> Господин Штюрцли обожает выражение “хорошенькая девушка”, оно доставляет удовольствие и ему самому, и всем окружающим. “ Une jolie femme ” (хорошенькая женщина) – самое ходовое выражение во Франции, на которое живо откликаются все сердца. Приблизительно такой же эффект производит в Мюнхене упоминание о пиве”.
С другой стороны, и к однополой страсти, тем более, обращённой к совсем юным, писатель относится также с большой долей иронии, точнее самоиронии. В том же романе “Признания авантюриста Феликса Круля” он вывел себя самого в образе мадам Гупфле, дамы–писательницы, этой своей третьей, считая Ашенбаха, ипостаси. Рассказ ведётся от лица юноши, в прототип которого Манн был пламенно влюблён:
“И она обеими руками с неимоверной быстротой стала расстёгивать крючки и пуговицы на моей куртке.
– Прочь, прочь, зачем это, и вот это тоже – слетали с её губ торопливые слова. – Снимай, сбрасывай, сбрасывай, я хочу тебя видеть, хочу видеть бога! <…> Ах, вот оно! Ах, как хорошо! Священная грудь, плечи, такая сладостная рука! <…> О сладчайший! О ты, ангел любви, исчадье страсти! А-а-а, дьявол, ладный мальчик, как ты это делаешь! О, будь благословен! Ты меня убиваешь! Мне нечем дышать от счастья, моё сердце разрывается, я умру от твоей любви.
Никогда не встречал женщины, так владеющей словом. То, что она восклицала, было песней, музыкой, и она продолжала непрерывно говорить, пока я оставался с ней. Такая уж у неё была манера – всё облекать в слова. <…>
– Божественная прелесть, перл творения, эталон красоты – это вы, молодые, совсем ещё юные мужчины, с ногами, как у Гермеса. Веришь ли, любимый, что с тех пор, как я научилась чувствовать, я любила только тебя, тебя одного. Ну, не тебя, конечно, но идею такого, как ты, сладостный миг, который в тебе воплотился. Можешь считать это извращённостью, но мне противен мужчина в летах, с бородой и волосатой грудью, зрелый, быть может, даже значительный человек. <…> Только вас, мальчишек, я любила всю жизнь. Девочкой в тринадцать лет я до умопомрачения влюблялась в своих сверстников. С годами, конечно, для меня менялся их возрастной ценз, но за пределы восемнадцати лет мои устремления, моя любовь ни разу не перешагнула. <…> Любовь – извращённое, насквозь извращённое чувство, и другой она быть не может. Хоть зондом прощупай её, и везде, везде ты только извращение и обнаружишь… Но грустно, конечно, до боли грустно женщине любить мужчину лишь в юноше, в мальчике. C ’ est un amour tragique , irraisonnable (это любовь трагическая и безрассудная) , любовь непризнанная, непрактическая, для жизни она не годится, для брака тоже”.
В этом последнем признании кроется разгадка тайны новеллы “Смерть в Венеции” и судьбы самого писателя.
Любовная связь молодых людей, Манна и Эренберга, продолжавшаяся пять лет, сменилась новой страстью писателя, вспыхнувшей на этот раз к девушке, к “Принцессе Востока”, “Сказке Востока” :
<…> И вновь, как в Венеции лет через десять
Сердце забилось от счастья, волшебной яви не веря:
В залитой золотом зале девушку вдруг я увидел…
Длинные чёрные кудри из-под златой диадемы
Ей ниспадали на плечи, чуть смуглые, детские плечи, –
Нет, не такие совсем, как у наших северных женщин,
Плечи флейтистки Нильской долины, – на пурпур одежды.
На необычном, серьёзном личике, бледно-жемчужном,
Тёмной струящейся речью глаза говорили большие…
Двадцатилетняя Катя Принсгейм, поразившая Томаса Манна своей еврейской красотой, серьёзным взглядом и душевной чуткостью, была, по словам Апта, “умной, ироничной образованной, единственной дочерью, избалованной обожанием отца и богатством” . Через два года она стала женой писателя. Манны прожили вместе пятьдесят лет и произвели на свет шестеро детей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168