Мне уже начали надоедать эти разговоры о женщине и о собаке. Мне надо остаться наедине с собой. Мне надо отдохнуть прежде всего – я не спал Две ночи, – разобраться в мыслях, осмотреть обстановку: нельзя ли здесь начать пропаганду, нельзя ли Достать табаку взамен изрядно надоевшей мне махры. А подозрительный болтун продолжал, не унимаясь:
– Вам повезло: сегодня день вычесывания блох. Вы увидите ее. Она поведет его сегодня гулять. Только ей я доверяю это. Сам не могу – страшно занят, пишу все время, редакция теперь от меня требует каждый день по статье.
Духовный выдвинул ящик, наполненный бумагами.
– Вот, – сказал он, кидая на стол груды газетных вырезок, – статьи, они наделали много шуму. Без должной скромности скажу, что они мне удались.
Духовный подсунул мне две вырезки. Сделав внимательное лицо, я пробежал одну из них. Это была громовая статья, направленная против вошедших в моду словосокращений – «главковерх», «командарм», «военмин». Слова вроде «столовка», «ночлежка» трактовались как позорное проявление российской расхлябанности. На «самогонку» автор обрушивался с пафосом трибуна и с отвращением учителя словесности.
Другая статья называлась: «Что, сынку, не помогли тебе твои Циммервальд и Кинталь!» Здесь попадались фразы: «Caveant consules!», «Германия – вне законов божеских и человеческих», «Наши добродушные солдатики», «Интернационализм на немецкие деньги».
– Против пораженцев, – пояснил Духовный.
И неожиданно:
– Вы как относитесь к пораженцам?
– А это что? – сказал я, вытягивая из ящика бумагу и притворившись страшно заинтересованным ее содержанием.
– Это нельзя, – быстро ответил Духовный и бумагу накрыл рукой. – А впрочем…
На лице его изобразилось колебание. Он самодовольно улыбнулся и сказал:
– Впрочем, я вам доверяю. Читайте. Это редкая вещь.
На бумаге корявыми буквами рукой ребенка или пьяного было написано: «Папа дорогой! Дума не годится. Красного петуха пущают над городом. Цепи рвут. Бойся красного петуха. Гони прочь сторожа из старого дома. Закрывай окна. Молюсь господу – да сгинет старый дом. Григорий».
– Подлинная записка Распутина, – сказал карл, значительно сощурившись, – оригинал телеграммы к царю. Коллекционирую такие вещи. Какая замечательная символика, правда? Поживете со мной – еще не то увидите. Но условие – полная откровенность.
– А что значит «старый дом»? – сказал я, перечитывая записку и чтобы увести разговор от настойчивых предложений противного карла сдружиться.
– Ну как вы не понимаете! – все с тем же самодовольством воскликнул Духовный. – Это Николай Николаевич, великий князь. Царица Александра Федоровна без ведома царя распорядилась все продовольственное дело передать в руки Протопопова. Это ей внушил старец, рассчитывая, что таким образом Протопопов покончит наконец с союзами – с Земским, с Союзом городов. Эти общественные организации, по мнению двора, рассадники революции. Но мы-то с вами знаем, что революция делается не там, – и Духовный игриво ткнул меня в ребра.
– Ну, а Николай Николаевич при чем здесь? – вскричал я, окончательно ничего не понимая.
Духовный сделался важен и даже как бы грустен.
– Николай Николаевич, – сказал он, понизив голос до конфиденциального шепота, – претендент на престол. Как своему, могу вам сказать, что недавно в Москве было негласное собрание купечества и дворянства под председательствованием Гучкова и Родзянко, где детально обсуждался этот вопрос.
– Что вы говорите! – радостно вскричал я. – Значит, я был прав, когда говорил, что Гучков черносотенец!
– Кому говорили? – быстро спросил Духовный. И, не услышав ответа, прибавил:
– Распутин был немецким агентом. Он получал деньги из Германии через петроградского банкира Мануса. За то, что он устроил отставку Сазонова, министра иностранных дел, ему немцы заплатили двести пятьдесят тысяч рублей. Вы – малое дитя, вы ничего не знаете.
Духовный стал вываливать столичные сплетни. Меня поразила его осведомленность. Протопопов – Душевно-больной на почве венерической болезни, его лечит придворный шарлатан, тибетский врач Бадмаев. Великий князь Сергей Михайлович – казнокрад и под башмаком балерины Кшесинской. Великий князь Александр Михайлович – спекулянт, покупает для Фронта бракованные аэропланы. Министр императорского двора граф Фредерикс – немецкий шпион. Лейб-медик Боткин считает царицу ненормальной.
Вскоре я заметил излюбленный прием Духовного: неожиданно посреди сплетен он ввертывал вопрос, обращенный лично ко мне, рассчитывая, что я, растерявшись, отвечу. Так, после подробного описания великосветских салонов – салона графини Софьи Сергеевны Игнатьевой, где собираются правые, салона графини Шереметьевой, урожденной Воронцовой-Дашковой, где собираются оппозиционно настроенные гвардейцы, и германофильского салона Елизаветы Феликсовны, тетки князя Феликса Феликсовича Юсупова, – он неожиданно сказал:
– А вы знаете, что вы фактически под арестом и что самое лучшее все рассказать? – на что я состроил совершенно дурацкую мину.
А после фразы:
– Наши дни мне напоминают последние дни императора Павла – в России, в сущности, царствуют три человека: покойный Распутин, Александра Федоровна и Вырубова, – он прибавил, стремительно наступая на меня, формуя воздух перед собой энергичными жестами: – Говорят – на фронте братанье, говорят – тайные встречи с немцами, каши им – сахар, а они нашим – кильки, электрические фонари!
«Электрические фонари» он выкрикнул грозным голосом, прижав меня к подоконнику.
– Не знаю, – сказал я, отворачивая лицо, – не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74