Я сделался гидом Всеволода Иванова и провел его сквозь толщу фронта. Мы начали с штабного городка, где маршал с легендарным именем, плененный обаянием Всеволода Вячеславовича, долго не отпускал его. Побывали мы и в разведке. Там юный капитан Лева Безыменский рассказал нам о гитлеровской армии. Его удивительная память содержала в себе как бы картотеку начальствующего состава противостоящих фашистских войск.
Спускаясь все ниже, не раз мы попадали в довольно горячие места. Всеволод Иванов держал себя там с хладнокровием старого охотника. Он был хорошим спутником в таких поездках. Он излучал какое-то спокойное, неторопливое мужество. Мне нравился его юмор, его товарищеская верность, смелость его мысли, самое лицо его с этим монгольским прищуром умных глаз. Я находил очарование даже в его пришепетывании и понимал Плутарха, который, рисуя портрет Алкивиада, даже недостатки его произношения считал обаятельными.
Второго мая гитлеровцы капитулировали. Но 1 мая они еще ожесточенно сражались на улицах Берлина.
Чтобы поспеть на разные участки берлинского сражения, мы делали большие круги по городу. Мы ехали тремя машинами.
Моросило, в воздухе плавала копоть пожаров, пахло сиренью, и стоял гул артиллерийской пальбы, прерываемый пулеметной трескотней…

День 5 мая 1945 года. День печати.
Помнят ли его мои товарищи, военные корреспонденты, слетевшиеся в Берлин со всех фронтов Германии, Австрии, Венгрии, Югославии, Болгарии, Румынии, Чехословакии!
Мы снялись всем корреспондентским гамузом. Я сохранил эту фотографию. На ней около ста военных журналистов. Среди них и Всеволод Иванов в солдатских сапогах и фуражечке-сковородке, с сигарным подсумком на поясе и записной книжкой в руке. И на лице выражение счастья, которое испытывали в те дни все мы.
К рейхстагу мы подъехали еще утром. Забрались внутрь, бродили по полуразрушенным залам со следами свежего боя.
Всеволод Иванов то и дело нырял в свой блокнот, что-то записывал. И все же он был не удовлетворен. Он не увидел героев боя за рейхстаг. Это огорчало его. Но мыслимое ли дело отыскать их в этом нескончаемом потоке военных, протекающем сквозь рейхстаг!
Мы вышли на улицу. Еще раз оглядели рейхстаг снаружи. Всеволод Вячеславович сказал, озирая его мрачный обгорелый остов:
– Обратили внимание? Гитлеровцы начались его пожаром и кончились его пожаром. Вся их грязная история между этими двумя пожарами…
Навстречу нам шли три генерала. Их вел молодой щеголеватый офицер, что-то оживленно объяснявший им, показывая на рейхстаг.
Взгляд его упал на Всеволода Иванова.
Офицер покраснел от гнева. Ему стало стыдно перед генералами за этого солдата, такого неряшливого, даже без погон и в этой ужасной сплюснутой фуражке да еще с толстой, дымящейся сигарой во рту!
– Марш в комендантское! – прошипел он. – На гауптвахту! На трое суток!
И проследовал с генералами дальше.
Я вскипел:
– Мальчишка! Он не знает, к кому он обращался! Я заставлю его извиниться!
Всеволод остановил меня:
– Не узнали? Это же он! Ну, он! Герой рейхстага. Блестящий парень, а?
И он добавил, глядя на меня умными, веселыми глазами:
– Я очень рад, что наша встреча с ним все-таки состоялась…
Мы мчались по магистрали, опоясывающей Берлин. Это дорога умопомрачительной гладкости. Ничто ее не пересекает. Все мосты сделаны заподлицо, и она настолько широка, что на ней приземлялись наши бомбардировщики.
А по ту сторону дороги навстречу нам шла вся Европа. Бесконечной лентой тянулись узники, освобожденные из фашистских концлагерей.
Внезапно из этой колонны отделился человек и замахал руками.
– Поехали, у нас нет места, – сказал один из нас.
– Тем более что он угрожает, – сказал другой.
– Товарищи, это сигнал бедствия, надо остановиться!– сказал Всеволод серьезно.
Мы остановились, что при такой скорости нам удалось не сразу.
Человек долго бежал к нам. Он был пожилой, к тому же истощенный, как все, вышедшие из лагерей.
Добежав, он протянул руку куда-то вдаль и сказал, одолевая одышку:
– Die Brьcke ist zerstцrt! Мост разрушен! (нем.)


Мы посмотрели вперед. Никаких признаков разрушения видно не было. Идеальной гладкости лента простиралась перед нами.
Водитель недоверчиво усмехнулся. Засомневался и я.
Всеволод Вячеславович поблагодарил старика.
Когда он удалялся, мы заметили на его спине желтую звезду, которой гитлеровцы отмечали евреев.
Мы медленно поехали вперед.
Пропасть открылась внезапно, буквально в нескольких метрах от нас. При нашей сумасшедшей скорости на этой зеркальной дороге никакие тормоза не успели бы нас спасти.
Молча постояли мы на краю пропасти. В ней было не меньше метров тридцати вглубь. На дне валялось несколько разбитых машин. Я бросил туда камень. Несколько больших черных птиц нехотя поднялись над какой-то бесформенной кучей. Мы отвернулись.
– А за старичка надо выпить, – сказал шофер.
– Недаром я всю жизнь любил этот народ, – пробормотал Всеволод.
Мы вернулись в машину и поехали в объезд пропасти.
Почти всегда в руке у Всеволода была записная книжка. По-видимому, тогда уже у него рождался замысел его романа «При взятии Берлина», где рядом с драгоценными наблюдениями и тонкими мыслями соседствовали торопливые записи. Но и в них есть дыхание войны и прелесть непосредственных впечатлений. Может быть, он намеренно оставил их как бы в неотработанном виде для усиления достоверности описаний?
А ведь поначалу у него был другой замысел. Он не раз говорил, что будет писать пьесу о конце фашизма. Это подтверждается и письмом Всеволода Вячеславовича, которое я получил уже после войны, но еще там, в Берлине, куда я вернулся из поездки на запад Германии:
1 2 3