»
В назначенное время эта блеющая кретинка-привратница явилась вместе со своим троглодитом-муженьком и его отверткой. Они пребывали в крайне возбужденном состоянии и радовались возможности принести ей приятную весть. Остракова тщательно подготовилась к их приходу: включила музыку, подгримировалась, навалила книг рядом с диваном – словом, создала атмосферу, способствующую отдыху и размышлениям.
– Гости приходили, мадам, мужчины… Нет, они не оставили своих фамилий… приехали ненадолго из-за границы… знали вашего супруга, мадам. Эмигранты они, как и вы… Нет, они хотят, чтоб это был для вас сюрприз, мадам… Они сказали, что у них для вас подарки от ваших родственников, мадам… секрет, мадам, и один из них такой большой, сильный, красивый… Нет, они зайдут в другой раз – они тут по делам, у них много встреч, сказали они… Нет, на такси, и машина их ждала – представляете, сколько нащелкало!
Остракова посмеялась и положила руку на плечо привратницы, физически приобщая ее к великой тайне, а троглодит стоял и курил сигарету, окутывая их дымом и запахом чеснока.
– Послушайте, – сказала она. – Вы оба. Окажите мне услугу, месье и мадам Ла-Пьер. Я отлично знаю, кто они, эти богатые и красивые визитеры. Это марсельские никчемные племянники моего мужа, лентяи и великие проходимцы. Если они привезли мне подарок, можно не сомневаться, что они рассчитывают на постель и, по всей вероятности, на ужин тоже. Так что будьте любезны, скажите им, что я укатила на несколько дней в деревню. Я их очень люблю, но надо же подумать и о своем покое.
Если разочарование или сомнения еще и оставались в тухлом мозгу их обоих, Остракова ликвидировала оные с помощью денег, и вот она снова одна лежала на диване, вытянувшись на боку в не слишком удобной позе. В руке она держала пистолет, нацеленный на дверь, и вдруг услышала шаги, поднимающиеся по лестнице, две пары ног, у одной шаг тяжелый, у другой – легкий.
Она повторяла про себя: «Один высокий, в кожаном пальто… Другой – широкоплечий, в серых туфлях с дырочками…»
Тут раздался стук в дверь, застенчивый, как детское признание в любви. И незнакомый голос произнес по-французски с незнакомым акцентом, медленно и классически правильно выговаривая слова, как ее муж Остраков, и с такой же чарующей нежностью:
– Мадам Остракова. Впустите меня, пожалуйста. Я здесь, чтобы помочь вам.

Приготовившись к концу, Остракова решительно взяла в руку пистолет покойного мужа и, с трудом преодолевая боль, направилась к двери. Передвигалась она как краб, сняв туфли: «глазку» она не доверяла, упорно считая, что в него видно в обе стороны. А потому она прошла по комнате таким образом, чтобы ее не могли увидеть из «глазка» и, проходя мимо выцветшего портрета Остракова, с большой обидой подумала, какой он эгоист, что умер так рано, вместо того чтобы жить и защищать ее. А потом подумала: «Нет, я сделала решительный шаг. Я теперь сама храбрая».
И она действительно стала храброй. Она отправляется воевать; каждая минута, может статься, для нее последняя, но боли прошли, тело приготовилось к сражению, как бывало с Гликманом – она всегда ждала его в любое время; она чувствовала, как его энергией заряжаются ее ноги, укрепляя их. Гликман был с ней, и она невольно вспомнила, какой он сильный. Ей казалось, что его любовь, словно по библейскому преданию, без устали накачивает ее силой, которая в данную минуту ей так нужна. А спокойствию она научилась от Остракова и доблести от Остракова – это его оружие. Отчаянная же храбрость была присуща ей самой, и это была храбрость матери, которую вывели из спячки, затем лишили радости и привели в ярость – в связи с Александрой! Люди, пришедшие ее убить, – те же самые, что попрекали ее тайным материнством, что убили Остракова и Гликмана и перебьют весь несчастный мир, если она их не остановит.
Ей хотелось только хорошенько прицелиться, прежде чем выстрелить, и она понимала, что, пока дверь закрыта и заперта и «глазок» на месте, она может прицелиться с очень близкого расстояния, и чем ближе цель, тем лучше, так как она вполне разумно придерживалась весьма скромного мнения о своей меткости. Она приложила палец к «глазку», чтобы ее не было видно, затем приложила к нему глаз и прежде всего узнала собственную дуру-привратницу, которая стояла очень близко, круглая, как луковица, из-за искажающих стекол, с волосами, зелеными из-за отсвета от керамических плиток коридора, с растянутыми в улыбке, словно резиновыми, губами и носом, похожим на утиный клюв. И Остракова догадалась, что легкие шаги принадлежали ей – легкость, как боль и радость, всегда соотносится с тем, что было до или после. А затем увидела маленького господина в очках, который казался ей в «глазок» таким толстым – совсем как на рекламе шин «Мишлен». И пока она смотрела на него, он торжественно снял соломенную шляпу, словно сошедшую со страниц романа Тургенева, и опустил руки по швам, как если бы вдруг услышал гимн своей страны. Из этого жеста Остракова сделала вывод, что маленький господин хотел дать ей понять: он знает, что она боится, и знает, что больше всего она боится затененного лица, – обнажая голову, он тем самым как бы доказывал ей свою благожелательность.
В его спокойствии и серьезности чувствовалось смирение – это, как и его голос, снова напомнило ей Остракова: линзы способны были превратить его в лягушку, но не могли изменить его осанки. Его очки тоже напомнили ей Остракова: без них он был как без рук, как калека без палки. Все это Остракова разглядела твердым взглядом, хотя и с бьющимся сердцем, во время первого долгого обследования, тем не менее она все еще держала пистолет нацеленным на дверь, а палец – на спусковом крючке и раздумывала, не пристрелить ли этого типа тут же, прямо сквозь дверь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135