Да и это не деньги.
Вместо крещенских морозов пришла оттепель. Митинцы тоже подобрели. За праздники они насмотрелись кино, напировались, свыклись с мыслью о про­павших. По отношению к Касаткину наконец сменили гнев на милость.
Катя снова работала. Она рассказывала о прекрасном детям, дети – родителям. И те перестали ругать ее за глаза «новой русской». Девятиклассники снова окружали Екатерину Евгеньевну после уроков и щелкали поляроидом.
Правда, приходила Машина мать и голосила: «Я дам денег, верните девочку, денег дам сколько надо!»
Но другие матери говорили: «Дура! При чем здесь – литераторша?»
С Костей снова здоровались. Стыдились за недавнюю ненависть и любили еще сильней. Спрашивали: «Ну, что, Костик, нашел пропавших?»
Матильда Петровна Бобкова подарила Косте паек от ДЭЗа: копченую курицу, сгущенку, печенье и чай. Сказала: «Только не давайте Беленькому». Старика она терпеть не могла.
Но Костя отдал паек именно Беленькому. Накануне к Пет Якличу заехал сын, приличный с виду чиновник, и орал так, что слышно было на весь этаж. Надсаживался: «Старый хрен, блин! Когда ты, блин немытый, сдохнешь? Тебя и на мыло, мать твою, не сдать!» Женщины вышли в коридор послушать.
Высунулась даже Кисюха. После сестриной пропажи Раиса Васильевна стала пуглива и боялась буквально всех. Уходя по делам, она выглядывала в коридор – нет ли кого. Старалась ни с кем не встретиться. Сейчас она сказала: «Деда надо женить, пока и он не сгинул».
Бобкова хихикала.
Костин кулек Петр Яклич брать не хотел. «Зачем? Все равно меня сдадут на мыло». Но Костя сказал: «Не сдадут. Женим».
– Хватит с меня семейки, Костя.
– Но жена же лучше, чем богадельня. В дверь постучали.
– Позволите, господа?
В дверь втиснул туловище Жиринский. Толст он был как-то не по-мужски. Пивного брюха не имел, но оплыл, как женщина, весь.
Жирный был почти слеп, но чуток нюхом. Почуял он копченую курицу. Сказал: «Ничего, Петр Яковлевич. Плачущий утешится, а кроткий наследует землю».
– На кладбище, – проворчал Беленький.
– Не выпить ли чайку, – вмешался Костя.
Старик встал и нерешительно скрючился над гостинцами, но Жиринский оттер его и, как тетка, за­хлопотал.
Вбухал всю пачечку чая в чайник, вскрыл сгущенку, вывалил печенье в блюдце и на ровные кусочки настриг ножницами курицу. Не успели Костя с Пет Якличем опомниться, один всё и съел.
Ел он бесчувственно, не замечая, ест или нет. Видимо, от привычки к обжорству уже не мог справиться с собой, если перед ним лежало съестное.
Длинные грязноватые волосы колыхались, завешивали очки. Безумный взгляд светил между прядями.
Говорили о пропавших.
Жиринский заявлял, что тут – рука Чечни и торговля людьми. Беленький бесцветно повторял читанное в «Вечерке» и слышанное по телевизору. «Куда смотрят власти». «Развели беспредел».
Костя в порядке дискуссии предположил, что в Митино маньяк.
– Ведь похищения немотивированы.
У Лёвы между прядками зверино блеснули глаза.
– Чушь это всё, – выдохнул он с полным ртом и, говоря, нечаянно выплюнул на клеёнку мясное куриное волоконце. Получилось: – Фуфь эфо фё. Гофофю я фам: фука Фефни.
Заглотал и договорил:
– Угнали молодых людей на басаевский героиновый завод. Или наркоплантацию. Или на хаттабовскую базу, и запрягли, как кляч.
– Подождите, как – угнали? Связанными и с кляпами?
– Зачем с кляпами. Вкатили два кубика наркоты, чего ж вам боле.
– И парни не сбегут?
– Зачем? Они сидят на игле, ходят в зилане и зеленой нахлобучке. Им это в кайф.
Он доедал печенье, не откусывая, не донося до рта. Затягивал с воздухом, как пылесос.
Во всей этой беседе что-то показалось Косте стран­ным. Что именно? Надо будет припомнить.
А Лёва доскреб из жестянки сгущенку. Потрогал пальцем куриные объедки, сжевал пупырчатую темную кожу.
На столе остались чайник, пустые банка и блюдце, и перед Жиринским тарелка с костями.
Теперь он разгрызал и разжевывал кости, запивая чаем.
«Шизофренический аппетит, – профессионально подумал Костя. – Сопровождаемый болью под ложечкой и помутнением рассудка».
– Или глист-солитёр, – пошутила Катя, когда он пересказал ей всю сцену.
– Может, и у Беленького тайный глист. Старик странно равнодушен.
Костя припомнил, что Беленький говорил слишком безлично. Касаткин беспокоился теперь, как Кисюха-старшая. Все казалось подозрительным.
14
ЖЕРТВА БОГУ МИТРЕ
Так и дожил Костя в беспокойстве и страхе до февраля.
Расслаблялся только работая. Писал он теперь мало, по колонке в неделю. Денег стало в обрез. Четыре сотни зеленых в месяц уходили все. Сотня зеленых – Тамаре за бабушку, сотня бабушке на диетическую еду, сотня за квартиру и сотня на еду им с Катей. Отложить не удавалось ни рубля. Случись что, денег не наскреб бы. Впрочем, как говорила Мира, «подопгет – наскгебешь». А она знала по больным. Почка, к примеру, стоила дорого.
Но по лишним деньгам Костя не томился. Тратить их не лежала душа.
Февраль был довольно теплый и талый, но как-то знобило, и метеорологи говорили о «некомфортности атмосферы». Снег падал ошметками.
Неужели Жирный прав, и чеченцы замели ребят на частном самолете? Но местные чеченцы, в их доме, к примеру, – были семьи с детьми. Жены торговали чужими мандаринами на оптовке на Дубравной, мужья – тосолом на шоссе. Самолетов у них не водилось. Во дворе стояли старые «Москвичи» и в коридоре трехколесные детские велосипеды.
Нет, все же рука Чечни – бред. Жирный объелся белены.
Маньяк и то правдоподобней. Возможно, пришлый. Пришел в Митино, чтобы не гадить и не следить у себя. Тут кругом леса.
Вот только Таечка исчезла в тапочках, прямо в доме, и Кисюха-старшая боится выходить в коридор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39