Днем Костя подкараулил, когда Олечка зазвенела ключами у гардеробной и, позвонив из автомата на лестнице, вызвал ее в сестринскую к телефону. Пока Олечка ходила, он юркнул в каптерку, нашел штаны и выкрал нож и свитер.
Вечером он положил перед Олечкой на посту на столе фисташки и, дождавшись, когда соседи заснули и дальний гудеж стих, снова выглянул в коридор.
Никого. Дверь сестринской приоткрыта. Он дошел и глянул. Расчет был верен. Олечка с санитаркой засели над фисташками.
Он надел свитер для тепла и маскировки и спустился в холл. Если кто встретится, решит, что Костя – студент-медик. 1-й областной мединститут, МОМИ, был по соседству. Молодежь в халатах мельтешила внизу с утра до вечера.
В холле тоже никого. Дежурная сидит над журналом в круге лампы. Бортик над столом скрыл ей обзор.
Костя прошел пригнувшись. Слева дверь учебной кафедры, справа выход.
Костя медленно открыл, вышел, прошел предбанник, оттянул задвижку и оглянулся. Дежурная строго и слепо посмотрела из-под лампы во мрак и снова опустила голову.
Костя вышел на воздух. Небо было чистым, звезд­ным. Начинался апрель. Пахло полузимне-полувесенне временем, когда ты уже влюблен, а еще не знаешь, хотя тот, в кого ты влюблен, уже знает.
Касаткина это, увы, не касалось.
Он обогнул здание и подошел к зеленой коробочке. Боковая дверь была заперта. Под ручкой-скобкой блестел обычный, квартирного типа, замковый кружок с щелью.
Костя вынул из ножа испытанную «звездочку» и попробовал. Нет.
Плоское лезвие и шило с крючочком тоже не дали результата.
В какой-то палате мелькнул свет.
Если Костю хватятся и поймут, куда он лазил, будет нехорошо.
Пока всё тихо. Соседям плевать, а Николай Ивано­вич на снотворном.
Костя стал вынимать из ножа лезвия подряд и тыкать по очереди. Нет.
Остались капсула с бечевками, лупка и ноженки.
Костя ткнул с досадой ноженки в щель и, привалившись к двери спиной, сполз на корточки.
Значит, ничего не узнать.
В щели звякнуло. Дверь под его спиной подалась, Костя едва не слетел куда-то вниз.
Он вошел, прикрыл дверь и нащупал выключатель. Голая лампочка на шнуре тускло осветила спуск.
Сразу от порога круто шли вниз ступеньки. В конце, в раскрытой двери, торчали на столе ступни, заскорузлые, с белым налетом. Так и есть. Морг.
Костя выглянул на всякий случай во двор, потом плотно закрыл дверь, сошел в подвал и включил свет. Загудели и зажглись, мигая, люминисцентные трубки.
Столы в два ряда уходили вправо вглубь. На столах, накрытые клеенкой и не накрытые, лежали тела. Костя оглядел их бегло. Старался не рассматривать. Чувствовал себя Хамом, увидавшим наготу отца. Но оправдывался: это не люди, это мясо, двадцать две, согласно таблице, мясных части от головизны до ливера.
И, если не подходить, не было ничего ужасного. Запах неприятный, но морально всё давно выдохлось.
Подойти было необходимо.
Костя пошел между столами. Поднимал клеенки, скользил глазами по лицам и торсам.
Разумеется, он не рассчитывал, что увидит туловища пропавших. Но, если есть здесь, в больнице, криминальная медактивность, следы найдет и слепой.
В общем, по составу это был обыкновенный народ. Оживи они – стали б как два ряда в вагоне метро, просто лица обоего пола.
Старых оказалось больше. Старики не отличались от старух, жирные от костлявых. Непохожи они были даже на покойников. Лежала синеватая и местами красноватая материя. Чисто абстрактно торчали шишечки таза, лобка и коленей.
Один старик, раньше работяга или лагерник, был весь исписан известными татуировками «Не забуду мать родную», «Витек» и «Раб коммунистов», но и он не походил на труп, а казался расписной досточкой.
Костя даже с каким-то удовольствием увидел настоящих людей – средних лет мужчину и двух пышных женщин. У мужчины была волосатая грудь, а у женщин почти сливочный живот и лебяжьи, именно лебяжьи, плечи.
Последним в одном ряду лежал ребенок, в другом – куча. Ребенок был лет семи, тоже свежий. Костя чуть было не поцеловал его, так же, как целовал мертвых младенцев Петр I от умиления в кунсткамере. В куче, под клеенкой, лежали отдельно три неровные части: голова, шея, искореженная грудь, потом куски торса, потом осколки ножных костей и целые ступни. Человек попал под поезд.
Костя открыл холодильные камеры. Целый труп. Целый. Целый.
Далеко, вверху, входная дверь звякнула.
– Почему гогит свет? – знакомо картаво раздалось на лестнице.
Черт. Кац с четверга на пятницу дежурит. Пришла: что-то почуяла. Если увидит Костю, все пропало.
Он нырнул в камеру вниз под каталку и прикрыл дверь. К счастью, не хватило сил нечаянно захлопнуть ее. Руки дрожали.
Мира вошла, глянула щурясь и пошла вдоль столов. Костя рискнул посмотреть в щелку.
От мертвого света докторшин нос и тень над губой казались бананом с черным концом.
– Кто здесь? – спросила Мира. Помолчала, посмотрела в кучу под клеенкой, пошла обратно.
– Дагмоеды. Хоть бы свет за собой гасиги.
Свет погас, отстучали шаги, хлопнула дверь. Щелкнуло. Костя вышел, выждал три минуты и включил свет снова.
Приблизился к лебяжьим женщинам. На диафрагме и сердце аккуратные разрезы. То же у атлета.
Решаться надо быстро. Если Кац вернется, начнет искать. Но он уже решился. Делаешь дело – делай.
Сдвинув со столика в углу салфетку, он взял ножницы и перчатки. Перчатки надел и снова подошел к объектам.
Брезгливость он поборол. «Ведь не брезгуешь, – сказал он себе, – жизнью в Митино бок о бок с живодером».
– Тряхнем стариной! – воскликнул он вслух для куража. Когда-то на журфаке, на военке, их учили накладывать швы, бинтовать и водили в труперню, после чего выдали удостоверение младшего лейтенанта медслужбы, запасника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39