Она вдруг поняла, что уже давно – казалось, очень давно – незнакомые ей люди (и знакомые тоже!) на нее не смотрели так – ожившим взглядом вдруг выделив ее из толпы, уходя и вновь возвращаясь к ней, с бескорыстным – перед расставанием навсегда – интересом и даже нежностью… так давно, что она уже забыла об этом – о том, что может такое быть… Она всегда была верна мужу, без усилия над собой: наверное, она была так воспитана – матерью, книгами, в несравненно меньшей степени – жизнью других людей, в которой она видела мало верности и больше привычки, чем настоящей любви; измена была для нее в первую очередь ложь, даже унижение, тяжкое оскорбление, нанесенное близкому человеку, это был бы для него не просто удар, но такой удар, от которого он бы не смог защититься, был беззащитен, – и потому после этого, думала она, она почувствовала бы отвращение к самой себе, как если бы обидела ребенка, – и неизлечимое, глухое отчаяние, как при воспоминании о зле, нанесенном уже умершему старику, – которое невозможно исправить… Она была Саше верной женой – хотя, конечно, всякие мысли ее посещали. (Подобная мысль – оставившая в душе тревожный, немного виноватый осадок – пришла к ней полгода назад. Голощекина забыла на парте тетрадь, следующим уроком у третьего «А» была физкультура, – она взяла эту тетрадь и спустилась в спортивный зал; дети еще раздевались, зал был гулок и пуст – только в дальнем его углу, в окружении нескольких уже переодевшихся спичечноногих мальчишек, висел на турнике физкультурник Николай Николаевич в темно-синем с лампасами спортивном костюме – и раз за разом, плавно, казалось почти без усилий подтягивался – как будто его завели; она увидела его загорелые, мускулистые, черноволосые запястья, набухший атласными жилами столб его шеи, плавно переходивший в завитую крупными блестящими кольцами голову, его красиво вылепленные, как будто ласково обхватившие отполированную перекладину руки – и вдруг подумала, что было бы, если бы он этими руками ее обнял… взметнувшимся языком пламени – захотела, почувствовала: обнял за бедра, – вея вспыхнула – загорелось лицо – и быстро прошла в раздевалку…). Мысли случались всякие, но не было ничего – если не считать того случая несколько лет назад, когда они накануне восьмого марта собрались в учительской, немножко выпили и уже собирались разойтись по домам – оттаявшие друг к другу, размягченные непривычной близостью, радостно удивленные приоткрывшимися друг в друге обыденными, домашними, странно общими житейскими черточками: директриса Валерия Николаевна, оказывается, умела печь пироги и принесла шарлотту, завуч Ленина Константиновна поставила банку собственноручных соленых грибов – ну, не мог разум понять и принять, что эта сухая, по-мужски стриженная, с улыбкой Железного Дровосека женщина, вместе со своим никогда ими не виденным и оттого космически загадочным (как может мужчина – жить с такой женщиной?…) мужем, способна, как они с Сашей, пойти по грибы – и при этом будет в брюках и в сапогах, поношенной куртке и вязаной шапочке с детским помпоном – или даже в завязанном вокруг шеи – по-деревенски – платке; казалось, тут ничего не было странного, но сознание упрямо видело ее вышагивающей по лесу в своем темно-синем с тонкой белой оторочкой костюме – казалось, не менявшемся много лет, хотя костюмы конечно менялись: перед этим был посветлее и с поясом, еще раньше – без оторочки, – просто она своим массивным каменным ликом подавляла любой костюм… Да что директриса с завучем, если даже партизанка Клавдия Александровна, испекшая – уму непостижимо – легкомысленные, игрушечные безе, рассказала вдруг анекдот о муже, вернувшемся из командировки, – и первая залилась так, что с физичкой Валентиной Сергеевной – наверное, от неожиданности – случилась веселая истерика… После этого двухчасового застолья – воздух над которым, умиротворенно согретый принесенным в коробках и баночках домашним теплом, ближе к концу нет-нет да и сгущался тучами старых обид и даже – впрочем, едва уловимо – посверкивал молниями (за столом, кстати, были и мужчины, за которыми ухаживали дружно, трогательно, тянулись даже и с другого конца стола: физрук Николай Николаевич, необычный и даже красивый в темно-сером костюме и сером галстуке; Петр Ильич, трудовик, пятидесятилетний невысокий плотный мужчина с красным, как сырая говядина, хитроватым лицом, – человек поведения скромного, но очень уверенный в себе: он уже много лет ежегодно выезжал со старшеклассниками в природоохранные экспедиции, спасал каких-то муравьев, о нем писали в журналах и его знали не то что в роно – в гороно… и военрук Иван Дмитрич Покатило – фронтовик, с прищуренным от контузии правым глазом, в кителе с погонами майора и с почти квадратной – странно большой для его тихого, стеснительного, даже как будто неуверенного в себе нрава – колодкой орденов на груди; мужчины освободились сегодня рано, Николай Николаевич вторым, а Петр Ильич третьим уроком, – а у Ивана Дмитрича и вовсе было сегодня окно и пришел он к столу, наверное, восприняв как приказ вчерашнее напоминание директрисы, – и уже успели выпить по случаю праздника, видимо, в кабинете труда: сколько раз она сегодня ни проходила мимо него, у дверей всегда стоял кто-нибудь из троих и осторожно выстукивал в ритме хоккейных аплодисментов: тук! тук! тук-тук-тук! тук-тук-тук-тук! Тук тук!…). – так вот, после этого застолья, когда она поднималась в учительскую из директорского кабинета, куда помогала относить чайный сервиз, на лестнице ей повстречался Николай Николаевич – с доброжелательным, как обычно при встречах с ней (он был простой и, наверное, добрый человек, если при своем здоровье и энергии возился за нищенскую зарплату с детьми), и вдруг смутившимся и даже как будто напрягшимся лицом… и когда она, коротко улыбнувшись (всегда помнила, сторожила свои неосторожные мысли о нем – и потому была с ним немного суха), проходила мимо него, неожиданно взял ее за локоть и быстро – как клюнул – поцеловал… Она почувствовала волнующе-незнакомый рисунок губ, услышала незнакомый запах – вернее, отсутствие привычного (родного!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25