Она сама замесила тесто, намазала черную сковороду, поспешно объясняя по пути каждое свое движение, – и в ту минуту, когда мальчик появился в конце тропинки, блины были готовы – и она с видом случайным и независимым засеменила из кухни. Девочка была счастлива; мальчик принес старухе на блюдце несколько блинов и сказал: «Пелагея Валерьевна! Жена (он произнес это гордо и с удовольствием) сказала, что это вы помогли ей испечь блины… Большое вам спасибо!» А она… в жизни ее такое было в первый раз – то есть было конечно с Сашей, но уже забылось, – почувствовала, что в эти минуты ей больше ничего в жизни не нужно.
Дни, всегда одинаковые и неторопливые, побежали быстро и разнообразно. Каждый день что-то было новое – незнакомые (позабытые) чудесные хлопоты: мальчик жестоко сгорел – нужна была простокваша; девочка варила борщ, не обжаривая лук, морковь и свеклу, – разве это борщ?! На день вдруг похолодало, и она испугалась, что ночью в домике будет холодно, – и пошла к Марине просить электрическую печку. Соседи смотрели – и смотрели по-разному: Марина посмеивалась и девочку с мальчиком называла внуками; баба Надя ворчала со своего стула: «Ишь, разбегалась… старая!»; только Иван никак не смотрел – он взял с приехавших жильцов деньги вперед и запил беспробудно… От соседей у нее самой появились новые, неизвестные ей ранее беспокойства: от Марины – она боялась (хотя это было и смешно, Марина приближалась уже к пятидесяти), что она начнет приставать к мальчику; от бабы Нади – что она по старости брякнет что-нибудь не то; больше всех ее тревожил Иван, хотя до сих пор он мухи никогда не обидел, только его обижали, – но пьяный как огонь, не знаешь куда кинется… Если она будет рядом, она ему даст, – а если нет? Впрочем, это было ее фантазиями, порожденными старческой мнительностью и с каждым днем возраставшей привязанностью к новым ее жильцам; она сама это понимала – и по-настоящему боялась только того, что Иван, который напившись что-то часами бубнил себе под нос, сидя в своем сарае или в кресле под кипарисом, – и непонятно вскрикивал иногда, – скажет при девочке матерное слово. Ей казалось, что в том мире, в той жизни, откуда приехала эта девочка, услышать эти слова было бы ужасно.
Была одна сторона человеческих отношений, которая раньше вызывала у нее чувство брезгливости и неприязни, а теперь, связанная с мальчиком и девочкой, – смущение и беспокойство. Хотя у нее был сын и трое мужчин перед войною, но ее мысли, чувства и долгие годы самая жизнь скорее могли принадлежать старой деве, чем рожавшей и грешившей женщине. Очень давно, почти шестьдесят лет назад, она любила своего первого мужа – то есть она была счастлива, когда он разговаривал с ней и ей улыбался, когда водил ее в синематограф смотреть «Мистера Веста в стране большевиков», когда просто сидел, молчал и был рядом, когда незнакомо и неприлично трогал и ласкал ее в те редкие недолгие минуты, которые случились у них за месяц их короткой любви, – и в эти минуты ей было приятно, что он с нею нежен, ласков и добр, – но все то, что делал он с ней после этой короткой нежности и доброты, не приносило ей ни наслаждения, ни счастья, – счастье было потом, когда после всего этого родился Саша; иногда это было ей даже неприятно, ей казалось, что он – так близко рядом с ней, что ближе быть уже невозможно, – в эти последние минуты отдаляется от нее, даже вовсе перестает обращать на нее внимание, – странное чувство, причину которого она не могла объяснить… И те мужчины, к которым она коротко тянулась после него, привлекали ее не желанием плотской близости, не желанием мужского тела, – просто в слабую минуту ей хотелось к себе участия и тепла – доброты, обращенной к тебе, – и эту доброту, которую она видела, на которую надеялась от этих мужчин, она совершенно отделяла от всего того физического, что с ней делал мужчина: он мог ничего с ней не делать, просто сидеть близко, рядом, чтобы она не чувствовала себя одинокой… Эту доброту она с радостью приняла бы и от женщины, быть может, с радостью даже большей, потому что она не была бы связана со всем тем, что потом происходило у нее с мужчиной, – но женщины одного возраста редко бывают добры друг к другу: без задней мысли женщина добра только в те минуты, когда в чужой дом приходит большая беда – когда другая женщина полностью повержена… И оттого ли, что физическая любовь приносила ей мало удовольствия, оттого ли, что она почти и не имела, а после войны и не имела вовсе ни с одним мужчиной таких отношений, или оттого, что вообще была совсем одна, – но о плотской любви мужчины и женщины, особенно тех часто уже немолодых, толстых мужчин и густо накрашенных женщин, которые жили в ее домике и по утрам выходили умываться: опухшие, небритые – или зеленовато-бледные, с открывшимися под дневной помадой и пудрой пятнами и морщинами, – о таких отношениях этих мужчин и женщин она думала с чувством гадливости и физической какой-то тоски, как о чем-то нечистом, и даже с раздражением, – хотя понимала, что это неправильно и смешно. Особенно неприятно это было ей в последние – уже долгие – годы, когда она вышла на пенсию: чтобы заработать побольше денег, она сдавала теперь не только домик, но и свою комнату, а сама на лето перебиралась на улицу под навес, сколоченный Зойкиным Степаном, – на кровать, стоявшую вплотную к домику у тонкой фанерной стены… К счастью, она засыпала быстро, и хотя сон ее был чуток, но, прервавшись на миг, тут же вновь овладевал ею, – но и в те короткие мгновения она ловила иногда осторожный, неуверенный скрип железной кровати и тогда – против воли своей вспоминая лица своих жильцов – спешила скорее заснуть, страдая от стыда за себя и за тех мужчину и женщину… Детей она, впрочем, любила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19