Сотни вторжений и навязанных мне визитов я выдержал с кисло-сладкой миной, но трижды в течение последнего месяца случалось, что, застигнув посетителя, разгуливающего по моему саду как у себя дома, я взрывался и осыпал его бранью. Никакого терпения не хватит, чтобы все это выдержать; и большому котлу приходит срок закипеть.
Так что когда я снова решился поехать в Баден, это было своего рода бегством. Я бывал здесь уже много-много раз, обычно поздней осенью; ванны, равномерное и слегка отупляющее течение гостиничных дней, угасание скудного ноябрьского света в оконных стеклах, покой и приятное тепло полупустого дома казались мне желанными: либо я расслаблюсь, как это бывало, от однообразия и безделья, либо, напротив, как случалось в другие разы, стану проводить бессонные ночи в постели за сочинением стихов и достигну такой степени сосредоточенности, которая немыслима в дневное время; в любом случае это сулит перемену, а перемена среди рутины старения и угасания – немалый соблазн. Итак, я решился на эту поездку, и моя жена, для которой близость Цюриха в Бадене, пожалуй, большая приманка, чем минеральные ванны, была согласна с моим решением. Вещи были упакованы, при этом мы не пожалели места ни для книг, ни для писчей бумаги. Мы прибыли, и я вновь поселился в той старой уютной гостинице, где так часто останавливался со времен моего первого приезда, и спокойно констатировал свое превращение сперва в стареющего, а затем и просто в старого господина. Я давно уже принадлежал к разряду почетных гостей, убеленных сединами, кому улыбаются снисходительно и почтительно, и на этот раз вновь получил повышение в их рядах, потому что умерли некоторые из числа совсем старых постояльцев, которых я здесь прежде встречал. На их местах в обеденном зале сидели теперь другие старики, и, естественно, среди персонала тоже попадались новые лица, не встречавшие старого знакомца доверительной и узнавающей улыбкой.
Я многое пережил в этом доме за два с половиной десятилетия, многое передумал и перечувствовал, многое написал. В ящике гостиничного письменного стола хранились в разное время рукописи «Нарцисса», «Паломничества в Страну Востока» и «Игры в бисер»; сотни писем и дневниковых заметок и несколько десятков стихотворений были написаны в комнатах, которые я здесь занимал, сюда ко мне приезжали коллеги и друзья из разных стран и из разных периодов моей жизни, я пережил здесь упоительные хмельные вечера в шумном обществе и череду пустых дней, тягучих, как протертые слизистые супы, периоды упоения работой и периоды усталости и бесплодия. Здесь, в этом доме, да и в городе тоже, не было, пожалуй, ни одного уголка, не связанного для меня с каким-либо воспоминанием, с целым пластом воспоминаний, набегающих друг на друга. Люди, которые не знают истинной родины, испытывают к таким местам, связанным для них с многочисленными воспоминаниями, подчас несколько иронизирующую, но нежную привязанность. Вот в той светлой комнате в три окна, расположенной на четвертом этаже, я написал когда-то стихотворения «Ночные мысли» и «Раздумье», первое – в ночь после того, как впервые прочел в газетах сообщения о еврейских погромах и поджогах синагог в Германии. А в противоположном крыле дома за несколько месяцев до моего пятидесятилетия у меня сложились «Стихи во время болезни». Внизу, в холе, я получил известие, что пропал мой брат Ганс, и там же на следующий день мне сообщили о его смерти. Теперь, уже немало лет, я постоянно жил в одной и той же комнате в самой старой части дома, и меня бы крайне огорчило, если бы на ее стенах я не увидел привычных мне сине-красно-желтых обоев в цветочек. Но они были налицо, вместе со знакомым письменным столом и настольной лампой, и я с благодарностью приветствовал свою придуманную малую родину.
Все складывалось удачно, обстановка тут была самая мирная. Хотя среди постоянных гостей, которых мы на сей раз застали, мелькнула дама, несколько лет уже проводившая здесь сезон одновременно со мной и не раз навязывавшая мне длинные односторонние беседы, но теперь она меня знает, в последний раз между нами произошла небольшая сцена, и я склонен был считать ее завершением наших отношений. Мы стали избегать навязчивую даму, и, если ненароком я оказывался один вблизи от нее, я с такой поспешностью и значительным видом устремлялся к кому-нибудь третьему, что едва ли у кого хватило бы смелости меня задержать.
В качестве чтения мы захватили с собой «Идиота» Достоевского, которого и принялись перечитывать. Это было так же напряженно и захватывающе, как тридцать лет назад, хотя теперь напряжение временами разочаровывало, казалось, с годами книга все же что-то утратила в содержании и в сути, а никчемных людей и пустых многочасовых разговоров явно прибавилось. Если мы проживем еще немного, у нас с этой книгой будет так же, как годы назад после двух первых прочтений: кроме незабываемой фигуры князя, в памяти останутся лишь образы Рогожина и обеих женщин, а из эпизодов – первая сцена в поезде, обе сцены в мрачном доме Рогожина, болтливая вечерняя компания на террасе у Лебедева и тот ужасный эпизод, где обе молодые женщины набрасываются друг на друга и князь остается с Настасьей. Между этими сценами смутно будут вспоминаться бесконечные разговоры на сотни страниц, но по прошествии времени обязательно ощущаешь жгучую потребность их перечитать. Мы с женой, как прежде, были захвачены и возбуждены тревожной, судорожной атмосферой романа, и это было вполне в его духе, когда однажды после ужина жена вошла ко мне в комнату и сказала:
1 2 3 4 5