— А вот уйти я от вас не уйду, — сказала я. — Представляете? Вы все время будете меня видеть перед собой! Поняли?
— А почему? — спросил он на всякий случай. — Почему вы не уйдете?
— А мне некуда! Я ведь уже почти устроилась на другую работу, а теперь у меня в личном деле этот приказ о понижении. Все! Кто меня теперь возьмет! Это конец.
— А куда вы трудоустраивались? — спросил Моська почему-то.
И тут я вдруг поняла, что он что-то хитрит, как-то лжет.
— Не все ли вам равно? — ответила я, как брошенная дочь спросила бы вероломного отца.
— Ну все-таки? — мирно спросил он.
— А какой толк в этом? Все равно у меня в личном деле уже все, непоправимая запись.
— А если мы эту запись уберем? — осторожно сказал Моська.
— Такое не убирается, — горько ответила я.
Точно! Он приврал насчет личного дела!
— Все, — сказала я. — Некуда мне идти. Остаюсь с вами.
И тут Моська, кажется, предположил, что я все-таки имею намерение примазаться к ленинской звуковой книге, к поездкам и премиям. К этому сладкому пирогу.
И он, ничем не показывая своих чувств, туманно обронил:
— Я для вас постараюсь.
— Меня уже брали на ту работу, а вы!
Это был шантаж с моей стороны, но, видимо, он уже шел на все.
В глазах его светился замысел.
— Давайте телефон, — кратко ответил он.
Я с огромным волнением наблюдала за тем, как он набирает номер и говорит Шахине:
— Здравствуйте, это Михаил Романович Мосин говорит… Главный реда… Да-да-да, мы встречались, ха-ха-ха. Вот я вам… так сказать, рекоменду… именно! В Софрине! Так я вам рекомендую нашу сотрудницу… Люсю Петруше… Да-да-да! Летом были!.. Да, с женой… И вы? С мужем? Я вам рекомендую тут взять на работу Люсю Петрушевскую. Я думаю, она будет не худшим рецензентом у вас… Не худшим!
Шахиня, околдованная голосом Моськи, взяла меня на работу тут же вечером, когда я к ней пришла.
Ей и в голову не въехало подумать, почему мой шеф расстается с таким сокровищем, как я.
По-моему, все было обставлено в том смысле, что вроде Моська заботится о своих сотрудниках настолько, что даже устраивает их жизнь с ущербом для себя.
Потом-то я поняла, что они изначально ничего не написали в моем личном деле и, как опытные шантажисты, брали меня «на пушку»: сойдет с рук или нет.
Но даже по тем временам любой суд вернул бы меня на работу. Отчаянные люди судились со своими начальниками и выигрывали. Оставались на работе.
Они не знали, как я была счастлива уйти от них, оказаться дома, ходить на ТВ раз в три дня! Какой прекрасной оказалась моя новая работа — мы с подружкой Мариной Сперанской писали по семь-десять рецензий раз в три дня на телевизионные передачи, никто нам не мешал, никто нас не редактировал (Шахиню вскоре перевели в другое место, точно так же как шах Реза Пехлеви перевел свою Сорейю из Ирана), — и мы оказались независимыми. И высказывались на полную катушку.
Это, вероятно, была единственная свободная работа тогда в СССР.
Правда, вскоре и эта лафа кончилась — зашевелились наши «герои», редакторы, дикторы, журналисты, главные.
Мы распоясались до того, что стали катать про них откровенные фельетоны. Мы с удовольствиием записывали перлы телевизионщиков (я даже вспомнила уроки стенографии профессора Гильдебрандта), к примеру:
«Молодежный фестиваль был напыщен самыми разнообразными мероприятиями».
Мы даже критиковали ЛУМ, «Ленинский университет миллионов», и цикл «Шаги пятилетки».
(Мой сынок Кирюша, которому я не разрешала смотреть вместе с собой телевизор, особенно рвался именно на «Шаги пятилетки», ему казалось, что это про детский сад и про своих.)
Через год наш отдел расформировали по настоянию парткома…
Нас, не членов партии, разогнали по разным отделам, спасибо не уволили.
Вскоре я уже редактировала календарь памятных дат, и мы бубнили друг другу, сверяя корректорские знаки:
— Двадцать второе апреля… Тысяча восемьсот семидесятого года… Родился вождь мирового пролетариата Вэ И, Вася Ира Ленин, — считывала Лиля Соколова, моя напарница.
— Вася Ира, — откликалась я профессионнально.
1994 год
Ответ на вопрос о «Новом мире»
В моей жизни Твардовский был тем «значительным лицом», от которого действительно зависела дальнейшая судьба.
(Я пользуюсь гоголевской формулой, но это от моего тогдашнего отчаяния — кто бы знал как мы любили его, как читали! Каждую строчку на просвет: «растущий зам, отсталый пред и в коммунизм идущий дед».)
Его «нет» могло означать, что я неправильно выбрала свою дорогу, иду не тем путем.
На самом же деле оно, это слово, означало совершенно другое — я думаю теперь, что оно означало «иди своей дорогой, я тебе не помощник». То есть он мне сказал буквально: «Если я это напечатаю, мне нечем будет вас защищать».
А дело было в том, что в конце 1968 года А.Т.Твардовский вынул из набора «Нового мира» мои первые рассказы. Инна Борисова, воспользовавшись тем, что А.Т. был в командировке, заслала их в печать, неизвестно на что надеясь. А.Т. вернулся и первым делом, разумеется, стал читать номер.
Кстати, в одном из рассказов, в «Словах», сохранилась очень смешная его правка. Моя фраза была примерно такая: «Подруги ругают меня за то, что я отвечаю пьяным». Твардовский зачеркивает «пьяным» и пишет на полях: «выпившим». Затем идет следующий пассаж: «Но я считаю, что пьяный тоже человек». На полях опять: «выпивший». Затем он перестал править, видимо, поняв всю безнадежность этого дела. В конце было написано его рукой: «Талантливо, но уж больно мрачно. Нельзя ли посветлей. — А.Т.»
Но то, что он назначил мне потом встречу и говорил со мной больше трех часов, было с его стороны и серьезным знаком внимания к моей работе, даже поддержкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94