И как в воду глядела: в ночь на 13 января все и произошло, танки заняли центр Вильнюса. Люди попали под гусеницы.
Я продиктовала свое письмо знакомым в «Огонек», безрезультатно. Затем отнесла в «Комсомолку». На меня там смотрели осторожно, как на инфекционную больную, а когда я стала объяснять, что в связи с этим делом чувствую, вообще надерзили. Тогда я прочла свое письмо на собрании кинематографистов, пользуясь знакомством с председателем собрания, знаменитым кинорежиссером Андреем Смирновым. После чего, когда я возвращалась на место, многие опустили глаза.
Горбачева интеллигенция все еще любила. Считалось, что он спал, когда танки пошли на литовцев, и подчиненные его не стали будить.
Итак, в Вильнюсе происходило начало гражданской войны. Письмо мое скреблось у меня на столе. На помощь пришел театральный режиссер, мой крестный в театре «Ленком» и сопостановщик пьесы «Три девушки в голубом», Юра Махаев. У нас с ним в ГИТИСе была ученица из Литвы, Даля. Даля все время ночами звонила из Вильнюса Юре. Они все там стояли на площади рядом с танками. Юра взял мое письмо и продиктовал ей в Вильнюс. Письмо было сильно укорочено. В нем не было фраз типа «И мы думали, что вы только притворяетесь дураком и безграмотным болтуном, что вы только делаете вид, что брезгуете академиком Сахаровым, гоните его с трибуны и приветствуете аплодисментами афганского убийцу». Письмо теперь было адресовано просто в Литву. Дорогие литовские братья. Мы — те русские, которые с вами. Простите нас. Фашисты из КПСС во главе с их президентом потому так держатся за вашу землю, что их скоро погонят отовсюду и т.д.
Письмо ушло. В конце января у нас привезли сыр.
В феврале раздался междугородний звонок.
— Это с вами говорят из прокуратуры города Ярославля. Здравствуйте. Следователь Колодкин
— Че-го? Господи. Какой прокуратуры?..
— Ярославской, я сказал. Против вас по постановлению Ярославского городского совета депутатов трудящихся возбуждено уголовное дело по факту оскорбления президента.
— Да? А с какой стати?
— Вы написали обращение к литовскому народу?
— Я? К литовскому? Вы что! Какое? А при чем тут Ярославль?
— Это вам лучше знать. Наша газета «Северная пчела» опубликовала ваше обращение. Или вы его не писали?
— Да я должна посмотреть… Глазами… Может, вы мне прочтете?
— Хорошо.
И он прочел ту мою записку, которую я через Юру передала Дале.
— Господи! Откуда они это взяли?
— Говорят, из литовской газеты «Согласие». «Саюдис».
— Неужели в «Согласии» опубликовали?
— Ну что, вы писали это обращение или не писали? Ваше это обращение к народу?
Мы все, читавшие тексты «Как себя вести на допросе» Амальрика (мой муж тоже в свое время побывал на допросах в КГБ) — мы знали, что нельзя сознаваться ни в чем!
И я хитро спросила:
— А зачем вы мне звоните?
— Вам придется приехать в Ярославль и дать показания по факту оскорбления президента.
— У меня ребенок болеет. Не приеду.
— Тогда я приеду.
— А я вас не пущу. Вы не имеете права. Без ордера на обыск. Вам вообще не стыдно? Не стыдно вам так вот звонить? После всех литовских событий?
Он ответил как-то странно:
— Это дело давальческое, понимаете?
Он стал общаться со мной по телефону регулярно. Он рассказал мне, что вышел из партии, и объяснил, что давальческое дело — это ему его дали. Что он меня уважает и старается читать, что я пишу. Затем в его словах промелькнуло что-то, что горсовет хочет расправиться не то чтобы со мной, а с «Северной пчелой». И если я откажусь от своего авторства, их нормально закроют за фальшивку.
— А ведь меня собирались ставить, «Московский хор», в вашем ярославском театре, кажется, имени Федора Волкова? Они мне все время звонили.
— А вы знаете, все. Ставить не будут. И знаете, где мне дали ваш телефон? В театре как раз. Завлит…
То есть единым махом местные расправились с моим спектаклем и нацелились на газету. Им только нужно было, чтобы я сказала, что ничего такого не писала.
Меня повели к известному московскому адвокату. Он защищал диссидентов. Ему было со мной скучно. Я не хотела отказываться от своего текста, плюс еще из-за меня газету закроют, и в то же время не хотела сидеть в тюрьме (от двух до пяти лет). Мне не улыбалось быть национальной героиней, еще новости.
— Вот все вы такие! — кисло сказал адвокат. — И от слов не отказываетесь, и сидеть неохота. Тогда чего вы ко мне пришли?
— Я к вам пришла посоветоваться, как быть в таком случае, если и сидеть неохота, и отказаться от слов нельзя. Вы же адвокат!
Почему-то он мне ничего так и не посоветовал. Может, ждал, когда меня посадят и все будет оформлено как полагается.
Про мои приключения в Москве почти никто не знал. Я скрывала свою уголовную сущность.
Одна моя подруга, Таня Муштакова, нашла блестящий ход:
— А ты скажи: это вы докажите, что я автор! Чего это я буду вам сознаваться! Вы сами раскопайте! Предъявите улики!
Другой знакомый, автор детективов, предупредил:
— Вы должны быть готовы к обыску. Где ваши черновики?
— Где-то лежат.
— Так уничтожьте! И все!
Я действительно, придя домой, было собралась порвать и выкинуть все эти свои бумажки с вариантами — от самых ругательных до более приличных, — и даже была убеждена, что так и проделала, но недавно, роясь в архиве, все это нашла (почему и могу цитировать). Рассеянность — бич нашей семьи.
А следователь Колодкин звонил и звонил. Мы совсем перестали брать трубку. Я опять обратилась к адвокату, теперь уже по телефону.
— А вы поезжайте в Ярославль-то, — как-то нехотя посоветовал он. — А то за вами придут и произведут насильственный привод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94