– Между прочим, мы с тобой вместе помогли ей убежать из дому. Значит, мы должны не гадать о её судьбе, а выяснить…
– Ну, а она от нас с тобой убежала. Чего тут выяснять? Значит, мы ей не нужны. Она от нас бегает, а мы её ищи?
Эта милая Людмила вскочила, побежала к калитке, на полдороге остановилась, обернулась и резко сказала:
– Ты просто на редкость чёрствый человек! И законченный эгоист!
И до того Герке стало обидно, и до того он разозлился, и до того ему стало всё равно, что он, продолжая сидеть, насмешливо и грустно проговорил:
– Я, к твоему сведению, ещё и поросёнок бесхвостый.
– Вполне может быть. – И эта милая Людмила ушла. «Все они, все против меня! – Герка погрозил ей вслед кулаком, но кулак сразу непроизвольно разжался, и получилось, что Герка как бы ручкой помахал на прощанье. – Тебе только бы командовать… Вот и командовала бы, например… Пантей! – Он вдруг вскочил, словно уколотый внезапной мыслью. – Как она сказала?.. Сказала она как? – суматошно пронеслось в его голове. – Пантя четыре колеса изрезал? Такой вам и четырёх человек спокойненько изрезать может! Почему в милицию об этом до сих пор не сообщили? Его сразу за такие делишки куда следует отправят! И не видать ему больше моих денег и моих мучений!»
Охваченный несусветным торжеством, Герка с приглушенными восторженными криками запрыгал по двору. Сейчас же, немедленно надо мчаться в милицию, и сразу станет ясно, кто тут поросёнок бесхвостый!
Острое, сладкое желание мести томило Герку, наполняло всё его существо ещё более острым, ещё более сладким желанием продлить удовольствие, насладиться предвкушением справедливой мести… Нет, нет, он не сейчас, не немедленно, не сразу помчится в милицию, а ещё посмотрит на эту командиршу… комментаторшу… информаторшу… анализаторшу… Пусть она ещё немножечко покомандует, покомментирует, поинформирует, поанализирует… А потом пусть ей станет известно, кто тут настоящий человек, а кто только безобразия творить может!
Пантя в это самое время бежал через поле к лесу, где в шалашике ждала его та, ради которой он, как ему думалось, сделал сегодня столько замечательных дел! Он представил её радость, когда сообщит ей новости, издал торжествующее пищание и побежал быстрее.
Ни в шалашике, ни около него Голгофы не было. Пантя, скажем прямо, в панике побегал вокруг, попищал, вернулся к шалашику, шлепнулся на землю и пока просто ничего не мог сообразить, кроме того, что жить ему не хочется. И он даже не удивился такому неожиданному, но совершенно определенному желанию. Ему сейчас ничего не надо было, даже самого себя, как это ни странно звучит. Он уныло думал, зачем он здесь, чего ему тут делать. И здесь ему делать нечего, и идти ему некуда и незачем. Никому он не нужен, да и ему никого не нужно, кроме той, которой здесь нет. Мелькнула надежда, что его охватит привычное чувство – злость, он ждал её, и напрасно. Злости не было. Ничего не было. Вроде бы и его самого не было.
Блуждающий взгляд Панти упал на длиннющие вытянутые ноги, и непонятно подумалось: а зачем они ему? Идти-то ведь некуда. И длиннющим ручищам делать нечего.
Она ушла.
Ушла она от него.
От него ушла она.
А он шёл только к ней.
Почему же так случилось, почему же так могло случиться, над этим Пантя не размышлял. Причины ему были всё равно недоступны и не интересовали его.
Она ушла.
Ушла она от него.
От него ушла она.
А он шёл только к ней.
– Мене… тебе… – прошептал он неожиданно глуховатым, не писклявым голосом. – Меня… тебя…
Панте отчаянно захотелось, чтобы он захотел поесть пряников. Нет, ничего он не хотел, ничего ему не надо было. Впервые он подумал, и довольно отчетливо, что злился он на всех потому, что другого выхода у него не было. Если бы он не злобствовал, никто бы его не замечал.
Вот и ушла она.
И ушла она от него.
А ведь шёл он только к ней.
Вдруг Пантя застыл, окаменел. У него даже дыхание остановилось, и от этого чуть закружилась голова. Он с очень большим трудом заставил себя вдохнуть воздух и с ещё большим усилием выдохнул его.
А в висках заломило от резкой боли. А во лбу появилась тупая боль, и лоб сразу стал мокрым от холодного пота.
Пантя в отверстии шалашика увидел ручку большой сумки Голгофы! В голове у него до того гудело, что он еле-еле сообразил, что если ручка от сумки здесь, то и сумка должна быть тут же!
Он боялся, он трусил, он не мог заставить себя сделать всего несколько движений, чтобы убедиться в этом. Ведь если сумка здесь, значит… значит… значит…
ОНА НЕ УШЛА ОТ НЕГО!
НЕ УШЛА ОНА ОТ НЕГО!
И НЕ ЗРЯ ОН ШЁЛ ТОЛЬКО К НЕЙ!
Пантя вскочил, несколько раз подпрыгнул высоко-высоко и закричал почти что басом:
– ТЕБЯ! МЕНЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ!
И он бросился в чащобу, напрямик, не сворачивая в стороны, и, казалось, огромные стволы уступали ему дорогу, а кочки отскакивали, чтобы он о них не споткнулся.
– ТЕБЯ! МЕНЯ! – радостно кричал он. – ТЕБЯ! МЕНЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ!
Ни разу в жизни Пантя не пел и не слушал песен. Но вот выскочил он на берег реки и услышал радостный голос:
– Я здесь, Пантя! Какая вода великолепная! Я уже не меньше часа купаюсь! Плыви ко мне!
Вот тут ему показалось, что он слышит песню.
Он, не останавливаясь и не раздеваясь, бросился в воду, рухнул в неё плашмя, забыв, что плавать-то он почти не умеет. Его сразу повлекло ко дну, а он барахтался осторожно, чтобы слышать её голос:
– Плыви за мной! Плыви сюда!
Больше он не слышал её голоса, потому что суматошно колотил по воде руками, а ноги уже отяжелели и не слушались его.
Но Пантю мало интересовало, вернее, он совсем не замечал, что начинает тонуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107