— Питер просит моей руки. — Какой Питер? — тупо спросил я. — Причем здесь Питер? — Какой-какой? Не все ли равно? Да господин Берхстгаден. Он сказал, что ждал меня всю жизнь.
Я молчал. Сердце неожиданно пронзили какие-то острые когти, я даже едва слышно застонал и стал тереть левую сторону груди.
— Егорушка! Егорушка! Что с тобой? — донесся отчаянный вопль из-за океана. Я сидел молча, вереница лиц вихрем закружилась передо мной, и постепенно осталось лишь два из них: Анастасии и Алевтины. Сильное, яркое, с пронзительным взором — Алевтины (наверное, потому такое, что уж больно лихо отрапортовала она мне свои результаты) и сникшее, с сетью взявшихся откуда-то горьких морщинок, с кротким спокойным взглядом лицо Анастасии.
— Я очень, очень желаю тебе счастья, — хрипло, каким-то не своим голосом наконец, произнес я. Я понимал, что расстаюсь с ней навсегда, навеки, что я больше не увижу ее ни-ког-да!
— Егорушка! Да какое же мне без тебя счастье? — закричала она. Прощай, — тихо сказал я и положил трубку на рычаг. Что мог я ей другого ответить?..
Не стану рассказывать ни о своем самочувствии, ни о фуроре, которое назавтра произвело в фирме мое сообщение о судьбе Алевтины. Мое дело было «закапсулироваться», закрыться, добиться забвения, вытеснить из сердца, из памяти все, что было связано с Алевтиной: во имя самой возможности жить. Здесь не место повествовать ни о перемене в наших производственных делах, ни об официальных вестях, касающихся г-жи Берхстгаден. Упомяну лишь о двух ее письмах, и с большими промежутками мне пересланных со случайными оказиями. Вот отрывки из них:
Ужасно неловко отправлять письмо на работу, но как до тебя добраться-то? Я ведь и так — пишу второй раз всего за эти девять месяцев.
Чего надо-то мне? Понимаешь, прилететь или приехать — куда угодно (какая разница!). И осуществить свое дичайше-невыполнимое желание: поставить тебе на тумбу у постели стакан воды. Потом — могу уйти, ведь я, может, и летела-ехала-то из-за этого стакана.
Меня совесть мучит из-за твоего тогдашнего, полусонного: «А почему ты воду не приготовила, у меня ночью горло сохнет?» Очищения, понимаешь ли, жажду. Если бы ты увидел этот стакан, может быть, ты понял бы, как я живу с пересохшим горлом — без тебя. Есть ты, и есть мои несколько тогдашних «глотков свободы», а все, что без тебя, при моих новых радостях и горестях, это же все — какая-то ужасная нелепость, какой-то обман, сон. Не сон — это только когда до тебя можно дотронуться, когда можно, даже не глядя, чувствовать: ты — есть, ты — вот он…
А вообще-то я живу так: и последние минуты этого дня — с тобой, и первые — следующего, и весь потом день — тоже. Ничто и ничего меня не берет: ни время, ни какие-то «самоохранительные» чувства…
Ты со мной, всегда, постоянно. Я так же с тобой говорю, так же протягиваю иногда руку — дотронуться, меня от тебя — не вылечить. Ну, прошло девять месяцев, ну будет год, два, три…
Я тебя люблю, и все тут! Не так: «Ах, ты со мной эдак, ну и я!..» Не обхожусь я без тебя, не обойдусь. Где-то промелькнет такое: без тебя — жизнь стала без смысла, без цели. Да в глубине-то я знаю: не стала, потому что все равно ты — есть. Люблю тебя. Поэтому — и верую в жизнь «там, за горизонтом, там, где-то там…» Там, где ты. Я люблю тебя.
Легко сказать — «закапсулировался». Да, конечно, характера у меня хватало, да ведь пробои-то эти шли не столько через разум и соображение, сколько через сердце. И потому, чтобы вытеснить из памяти это страдание, чтобы не биться как на смертельном гарпуне на вопросе: ну, почему, почему так нелепо устроен этот мир? — чтобы заглушить всегдашнюю боль потаенную, я принялся вкалывать. Вкалывать денно и нощно. В кратчайшие сроки мы не только развернули супероборудование, присланное нам концерном г-на Берхстгадена, но и освоили его в полной мере. Это было непросто в условия общего спада производства, памятного, думаю, всем нам. В поисках заказов и заказчиков я мотался по городам и странам ближнего и дальнего зарубежья, дважды вылетал в Западную Европу, на неделю «сбегал» и в Китай. Дела шли неплохо, даже весьма неплохо, хотя у меня не было столь надежного, проницательного и компетентного экономиста, как прежде. Наши отношения с Настей сохранялись ровными, спокойными: тем более ценил я эту прекрасную, доверившуюся мне женщину, чем более высокую, почти невозможную цену заплатил за то, чтобы смерч страстей не расшвырял нас, не разрушил нашего счастья, которое, оказалось, было столь хрупким, таким открытым для ударов бешеных штормов, как парусник в открытом океане.
Мне было от души приятно привозить дорогие подарки ей и детям да и без того чувствовать себя в состоянии держать материальный уровень своей семьи на много выше принятого у нас ординара благополучия. Это приносило мне теплое чувство самоудовлетворения: да, я был все тот же человек, полковник в отставке, жестоко выброшенный несколько лет тому назад прочь из обеспеченного существования, запущенный в пучину неопределенности и нищеты, но я был уже другим человеком, победившим обстоятельства. Достаток, приносимый картографической фирмой и другими заведениями, находившимися под моей рукой, стал столь значителен, что мы, учредители, могли позволять себе время от времени спонсорство и благотворительные акции по отношению к офицерам, увольняемым из армии, и число наших союзников неуклонно росло. И все же, и все же… Не было мира в моей душе! И не только потому, что саднила в ней рана, оставленная Алевтиной: эту боль я действительно сумел капсулировать, и если по какому-то поводу не вспоминал об Але, то вроде бы ничего и не болело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132