– Думаю, никогда в жизни не видела ничего более ужасного, – прошептала она.
Жан, отставший от друга всего на один шаг, подхватил Марианну под другую руку.
– В чем дело? – спросил он.
– Посмотри! – Марианна выпрямилась, голос ее дрожал от отвращения. – Там, сзади…
Жан обернулся в ту сторону, куда она показывала. По улице маршировали дети, уличные мальчишки, парижские гамены. Они били в маленький бочонок как в барабан, играли на самодельных дудочках. А на своих импровизированных пиках они несли три кошачьих головы, с которых еще капала кровь.
– Она права, – вырвалось у Пьера, – это самое страшное…
Жан стоял, глядя на этих грязных детей. Сколько раз за прошедший год он видел, как несли на пиках человеческие головы? Де Лонэ, Флессель, Фулон, Бертье, двое бедняг из швейцарской гвардии, которые в прошлом октябре пытались в Версале защитить королеву от толпы парижских женщин. Почти с физическим содроганием он вспомнил, как шел вместе с другими депутатами Учредительного собрания в этой толпе – такие же пленники, как и королевская семья, которая вынуждена была позорно демонстрировать свою покорность, – в Париж, в то помещение Школы верховой езды во дворце Тюильри, где ревущая толпа с галерей могла следить за каждым их движением. Он видел немало сцен, казавшихся ему пределом деградации. Толпа, насадившая головы героических швейцарских гвардейцев на пики, остановилась у парикмахерской и заставила парикмахеров завивать и пудрить их волосы на еще теплых, сочащихся кровью головах. Один из подмастерьев упал в обморок…
Тогда я еще подумал, с горечью рассуждал Жан, что жизнь не может преподнести ничего более ужасного, чем это зрелище. Оказывается, может. Сейчас мы стали этому свидетелями… Он старался понять, откуда у детей эта слепая жестокость, от которой к горлу подкатывает волна отвращения. Это стало возможным, предположил он, потому что убийства стали явлением повседневным. Боже милостивый! До какого же состояния довели мы Францию, если ее дети превращают смерть в игру?
Он помог Пьеру поднять совершенно изнемогшую Марианну к ним в квартиру.
Флоретта приготовила ужин. Марианна была не в состоянии что-либо делать, поэтому Жан и Пьер оказали Флоретте посильную помощь. Пережитое напряжение накладывало печать на все попытки завязать разговор. При Флоретте они не могли обсуждать то, что видели. Да им вообще не хотелось говорить об этом, и молчание в столовой Пьера становилось гнетущим.
– Думаю, – сказал наконец Пьер, – нам с тобой нужно выйти и показаться на Марсовом поле, бросить несколько лопат земли вокруг трибун. В наши дни не следует пренебрегать возможностью показываться перед публикой в общественных местах…
Жан свирепо посмотрел на него. Он уже собирался сказать, что его совершенно не волнует общественное мнение, но передумал. В конце концов все лучше, чем сидеть в этом тягостном молчании или возвращаться в свою одинокую квартиру в сумрак собственных размышлений.
– Хорошо, – утомленно сказал он. – Пойдем…
Это была неблизкая прогулка через мост Генриха Четвертого, по левому берегу Сены, мимо островов Святого Людовика в Сите, в виду высоких шпилей Нотр Дам и сумрачных круглых башен Консьержери, по узким улочкам района Сен-Жерме-де-Пре, заполненным людьми, направляющимися туда же, но за всю эту долгую прогулку ни один из них не проронил ни слова.
Марсово поле было черно от множества людей. Все копали, тащили тачки с землей, работая с таким усердием, словно от результатов этого труда зависит их жизнь. Завтра должен состояться праздник. Прошел ровно год с того дня, как героический народ Парижа взял Бастилию. Ожидались делегации со всех концов Франции, зрелище будет бесконечно пышным, значит, грандиозный земляной амфитеатр должен быть готов. Платные рабочие начали трудиться еще месяц назад, однако Демулен и другие журналисты обратили внимание народа, что строительство затягивается, и патриотическая лихорадка охватила весь Париж.
– Они, как дети, – тихо заметил Жан Пьеру, – легко возбудимы, как дети, и точно так же бездумно жестокие… Ну, надо начинать…
Они направились в самую гущу. Мимо них пробежал хорошо одетый господин, скидывая на ходу сюртук. Он остановился, закатывая рукава рубашки, освободился от жилета, из кармашка которого выглядывали часы.
– Часы! – закричали ему несколько работающих.
Мужчина горделиво выпрямился.
– Разве можно не доверять своим братьям? – ответил он и зашагал дальше, оставив на земле свою одежду и золотые часы.
– Могу ручаться, все это будет в сохранности, когда он вернется, – заметил Пьер. – Ты прав, они как дети. Затронь у них нужную струну, и с ними можно творить чудеса…
Подъехала тележка, груженная бочонками с вином. Хозяин, стоя на ней во весь рост, кричал:
– Вино для патриотов-рабочих от меня, бесплатно! Прошу вас только, граждане, пить умеренно, чтобы хватило как можно большему числу людей и как можно дольше!
Потом он с помощниками стал разгружать тележку. Сотни людей, услышавших его слова, могли опустошить эти бочонки за каких-нибудь десять минут. Жан не раз видел, как они совершали такое, когда грабили монастыри и дома знати. Однако сейчас, к его удивлению, они только приветствовали виноторговца, но никто не вышел из шеренги работающих, чтобы заняться бочонками.
Жан ощутил, как приятно вновь взять в руки кирку, размять мускулы, приобретенные на каторге, вонзить кирку глубоко в землю. Через полчаса он оставил Пьера далеко позади, чувствуя, как ручейки пота сбегают по спине. Уже стало темно, но все Марсово поле было освещено тысячами факелов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127