Было еще не поздно, но фонарики на деревьях плясали перед его глазами какую-то дикую пляску, а танцующие виделись ему дервишами, крутящимися с немыслимой скоростью, в них нельзя было разглядеть людей – только завитки света и красок. Он смотрел на них вполне благосклонно, он любил их всех – все они были его братья, его дети, люди Парижа, веселые и счастливые, и он стоял, слегка покачиваясь, когда почувствовал легкое прикосновение ее руки к своему плечу.
– Жанно, – хрипло прошептала она, ее лицо было совсем рядом с его лицом, так что ее дыхание, отдававшее алкоголем, коснулось его щеки. – Я нашла тебя. Но я так долго искала… – Она придвинулась еще ближе, в ее карих глазах запрыгали смешинки. – Ты пьян! Как смешно… я никогда не видела тебя пьяным… думаю, ты меняешься, мужчина должен хоть раз напиться…
Он уставился на нее с серьезностью пьяного. Когда он заговорил, голос его звучал глухо.
– Люсьена, – пробормотал он.
– Я собиралась пригласить тебя, чтобы ты сплясал со мной карманьолу, – смеялась она, – но не в состоянии. Mon Dieb!Ты еле стоишь! Но пусть тебя, мой Жанно, это не тревожит, я тоже плохо держусь на ногах… Пошли со мной…
– Куда? – выдавил Жан.
– Неважно куда. Я должна позаботиться о тебе. Если ты будешь и дальше так бродить, тебя пристукнут и ограбят. Пойдем… туда, где мы будем одни, сможем поговорить и…
– И что? – глухо прошептал он.
– Увидишь, – пообещала она.
Она взяла его за руку, и они пошли от Елисейских полей, миновали площадь Людовика Пятнадцатого, перешли через мост и оказались в лабиринте кривых улочек Левого берега. Жан так и не понял, сколько раз они сворачивали, все улицы казались ему одинаковым чередованием качающихся фонарей и полного мрака. Его ботинки стучали по булыжнику, тени от фонарей казались таинственными, пока, наконец, она не остановилась, вынула из сумочки большой ключ, повернула его в замке, и они стали взбираться вверх по длинным пролетам винтовой лестницы. Затем Люсьена опять остановилась, опять повернула ключ в замке и толкнула дверь.
– Вот мы и на месте, – объявила она.
Комната, насколько он мог ее разглядеть при свете горевшей свечи, была богато обставлена: стены обиты шелком, роскошная кровать под балдахином, мебель позолоченная, резная, экран у камина разрисован, ноги по щиколотку утопают в мягком ковре, пахнет тонкими духами, тягучий, проникающий аромат, пробившийся сквозь все винные пары и заставивший его дышать учащеннее; все изысканно красиво, включая часы на камине, которые показывали не только время, но и дни, и месяцы, с двумя толстыми голыми купидончиками, лежащими наверху с медными топориками в руках, которыми они отбивали время.
– Заходи, – пригласила его Люсьена, – позволь мне помочь тебе снять ботинки. Ты, должно быть, устал…
– Устал? – переспросил Жан, голос звучал где-то далеко, в тысячах лье от его тела. – Не устал, а мертв. Я умер в тюрьме, – от голода, от пыток в руках лакеев ла Муата. Я призрак, все-таки живущий, несмотря на то, что всякая потребность или желание жить покинули меня. Знаешь это, Люсьена? Странно быть мертвым – требуется так много времени, чтобы умереть… Я начал умирать в ту ночь, когда ты предала меня, а кончилось это, когда… – Он не мог произнести, не мог заставить себя упомянуть имя Николь здесь, в этих обстоятельствах. – Я только призрак, – повторил он.
– Призрак с очень крепким телом, – прошептала она, и он ощутил ее руки, оказавшиеся у него под рубашкой, мягкие и теплые руки на своей груди.
– Не делай этого, – сказал он. – Я не хочу…
Но ее губы уже прильнули к его губам, мягкие и сладкие, с привкусом вина, не давая ему продолжать говорить, двигаясь с дьявольским искусством. Он оказался пленником, она держала его этим бесконечным, мучительным, болезненным поцелуем, а ее руки двигались по его телу и там, и тут, он чувствовал, как прохлада ночи коснулась его кожи, он лежал в кресле, тупо глядя на свое обнаженное тело, а она увернулась от него балетным поворотом, взмахнула своими белыми руками так, что прозрачное одеяние из шифона, бывшее на ней, взлетело облаком над ее головой и опустилось на пол. Он пристально посмотрел на нее.
– Бог мой, как ты прекрасна! – простонал он.
– Ты так считаешь? – прошептала она. Потом схватила его за руки и заставила встать, поднялась на цыпочки и нашла губами его рот, и потолок над ним закружился, пока он уже не в силах был стоять и неожиданно, как по волшебству, оказался лежащим под шелковым балдахином на огромной постели.
– О, Боже! – бормотал Жан. – О, Боже Милосердный…


Просыпался он так, словно возрождался к жизни. Он продирался сквозь пелену тьмы, глаза его моргали от света. Голова представляла собой мяч, больший, чем земной шар, населенный легионом чертиков с пиками и топориками. Язык был словно из шерсти самого отвратительного животного на земле, а его глаза…
Ему потребовалось немало времени, чтобы сфокусировать глаза, но, когда это ему удалось, он увидел ее, лежащую рядом, ее лицо, размякшее от сна, рыжеватые волосы растрепаны. Она выглядела прелестной даже при дневном свете, даже при резком свете полуденного солнца. Одна ее рука лежала на его груди, голова уткнулась в его шею.
Он лежал, вспоминая случившееся, охваченный внезапной безмерной ненавистью и презрением к себе за свою податливость – ведь знает, что она собой представляет. Он вспомнил о Флоретте, больной лихорадкой, потерянной в вечной тьме, ожидающей в страхе его шагов по лестнице.
Он попытался отодвинуться от Люсьены так, чтобы не разбудить ее. Однако она тут же открыла глаза, совершенно ясные, полные насмешки, смеха и еще чего-то, что он не мог определить, но что ужаснуло его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127