– Я умираю! – взвизгнула Арисба. – Ты… ты убил меня!
– Еще нет, – мрачно возразил Аристон. – Но собираюсь.
– Беги, Арисба! – крикнула Алкмена. – Бессмертные боги! Ты что, не видишь? Он сошел с ума!
Рабыня сорвалась с места, словно олениха, за которой гонится стая волков. Одним прыжком, который снискал бы ей славу на Олимпийских или Истмийских играх, она выскочила за дверь и умчалась, не дожидаясь, пока Аристон вырвется из рук матери.
– О Аристон! Аристон! – простонала Алкмена. – Что нашло на тебя, сынок?
Аристон посмотрел на мать,
– Да так, моча в глупую илотскую голову ударила, – небрежно, с милой улыбкой заявил он. – А может, я обезумел от запаха шлюхи. Прости меня, матушка, хорошо? Я же не знал, что это ты. Да и потом в темноте трудно отличить одну продажную девку от другой. Может, тебе стоит нацепить на шею какой-нибудь знак? Ну, чтобы сразу было понятно, что это ты. Правда, это будет еще неприличней, словно клеймо или позорная отметина. Да и как можно читать без света?
Аристон наклонился, поднял с пола лампу, брошенную Арисбой, и поставил ее на стол.
– Аристон! Аристон! – всхлипнула мать. – Сын мой! Сынок!
– Да, матушка. Твой сын… в жилах которого течет твоя кровь. Прямо перед твоим приходом я это доказал. Я имею в виду, что мы с этой немытой беотийской коровой стали вдруг одним животным, только с двумя спинами. О Зевс, как она воняла! Это меня совершенно выбило из колеи. А ты, матушка, откуда явилась в столь подходящий час?
– Аристон, я… – пролепетала Алкмена.
– Не трудись отвечать. Ты явилась из собачьей конуры. Из соломенной илотской хижины. Однако все равно ты наслаждалась, да, матушка? Похоть – она везде похоть, где бы ей ни предаваться: на кровати, на полу или в высоких рощах, куда забредают рыжебородые боги в собачьих шапках. Ты мне подаришь братика? Спасибо, но, знаешь, как-то немного поздновато. Я уже привык быть один, ты не находишь? Почему ты на меня так смотришь? Ты что, не видела раньше мутона? Ну, может, конечно, и не мутона… Любопытная языковая загадка, да? Если бы ты была моим отцом, а он матерью, я бы звался мутоном. Но поскольку все наоборот, то я просто ублюдок. Это универсально, правда, матушка? Внебрачный ребенок – всегда внебрачный ребенок, неважно, что он был зачат в священном трепете.
– Аристон! – прорыдала мать.
– Доброй ночи, матушка! Возвращайся к своему илот-скому жеребцу, который еще вполне в состоянии тебя покрыть… Ах, прошу прощения! Отправляйся к богу Дионису, моему папочке, и передай, что я стал поклонником своего сводного брата Приапа. А мой братец жаждет жертвы и хочет, чтобы жертвенным животным стал наш папаша. Братцу хочется крови и немножечко мяса. Он просит ту часть, которая, так сказать, меня породила. Чего же ты ждешь? Не заставляй меня разыгрывать драму про Ореста и Клитемнестру. Хотя нет… Я ведь почти Эдип. Правда же? Сегодня ночью я чуть было не доказал это. Ступай, моя дорогая Иокаста! Скажи своему рыжеволосому, прекрасному Лаю, что его сын точит кинжал, дабы совершить отцеубийство. Позволь мне воплотить в жизнь все древние легенды, сыграть роли всех святотатцев, кровосмесителей, безумцев и убийц!
– Аристон, ты не понимаешь! Ты не имеешь права обвинять меня… Ты никогда не любил!
– Я… никогда… не любил. Ты несправедлива ко мне, матушка. Я любил… Это был настоящий пир любви. Да, я мог бы попировать, если бы стремглав спустился вниз и сразился бы с псами за кишки моей возлюбленной. У нее были такие миленькие, такие хорошенькие кишочки, матушка. Такие длинненькие, розовые, перемазанные кровью. Я думал, псы будут вечно вытягивать их… какие они были скользкие, блестящие!.. Прямо царский пир! Для собачьих царей. А ее ноги… Их, конечно, поджарили с луком и бобами. Но даже сырыми они были…
– Аристон!
– …Очень даже аппетитны. Все окровавленные… мясо клочьями… сквозь него белеют косточки… Ай, мама, мама! У тебя что, нет ни капли жалости ко мне? Почему ты не хочешь сыграть Медею, не хочешь зарезать меня, как она зарезала своих детей? Клянусь всеми богами, я буду только рад! Вот! Возьми этот клинок. Клянусь перед лицом великого Зевса, я больше не желаю жить!
Он встал на колени и протянул ей меч, а она, тоже упав на колени, прижала его к своей обнаженной груди, и они заплакали, но не так, как плачут люди, а как рыдают боги, с такой неукротимой тоской, печалью и болью, что у Ипполита, вернувшегося после приятно проведенного вечера, на который он не имел права до того, как будут принесены брачные обеты и жертвы (они, кстати сказать, были намечены через шесть дней, когда кончатся великие Элевсийские мистерии), так вот, у полусонного от вина и приятной ус– талости Ипполита, размышлявшего о том, что мальчики это, конечно, хорошо, но крутобедрая Ламия, хвала Пану, богу наслаждений, все-таки лучше, тут же вылетели из головы все подобные мысли.
Он застыл в дверях, ошалело глядя на сестру и племянника. К горлу подступила тошнота. Увы, бедный Ипполит стал жертвой своей богатой эрудиции. Он знал предание о детях Эола, знал наизусть все древние легенды. Ему было совершенно ясно, что содеяли Эдип и Иокаста, Орест и Клитемнестра, что таилось за страданиями Электры, узнавшей о смерти Агамемнона, за стенаниями Антигоны по поводу убийства Полиника. Ипполит прекрасно знал, почему Федра возвела напраслину на его легендарного тезку.
Поэтому он пришел к тому же заключению, что и Ари-сба. Ипполит решил, что его ближайшие родственники нарушили самое суровое, самое древнее табу. Иначе с чего бы они так горько, безутешно рыдали? Явно от раскаяния! А меч, положенный между ними, что это, как не орудие самоубийства, которое они вознамерились совершить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162