И все эти плуты, герои и разини, и Хитрый Митрий, и Тиль Уленшпигель, и Отважный Космонавт Минск, все они висели рядом, в терпеливом ожидании очередного глотка заемной жизни.
— А вы понимаете, что марионетки — чистейшая разновидность театра?
— В смысле простейшая?
— Простейшая! Попробуйте сами, тогда и увидите, какая она простейшая. Нет, именно чистейшая. Наши разумы существуют раздельно, не способны соприкоснуться. Но вот я помещаю между нами эту красавицу. — Танцовщица скользнула вперед, присела в глубоком реверансе и снова вспорхнула — легко, как листок, подхваченный ветром. — Она существует и в моем сознании, и в вашем. И на это время наши сознания пересекаются.
Руки Минтучяна плясали, а вместе с ними и металлическая фигурка. Внимание чиновника раздваивалось, разрывалось, не способное остановиться на чем-то одном.
— Вот, посмотрите. — Пальцы Минтучяна застыли, остановилась и кукла. — У нее нет лица, нет пола. И в то же самое время… — Кукла кокетливо вскинула голову, искоса взглянула на чиновника. Затем она переступила с ноги на ногу. Под складками материи угадывались женственные бедра. Чиновник поднял глаза и встретил пристальный, исытующий взгляд Минтучяна.
— Вы знаете, как работает телевизор? Экран разделен на строчки, развертка рисует две верхние строчки одновременно, две следующие — пропускает, снова рисует две строчки, и так до самого низа. Затем она возвращается вверх и последовательно заполняет все, пропущенные в первый раз. В действительности, вы никогда не видите всю картинку сразу, вы собираете ее в своем собственном мозгу. Все — а их было очень много — попытки ввести экран с цельным, нерасчлененным изображением неизбежно оканчивались неудачей. И не по каким-нибудь там техническим причинам — просто люди их отвергали. Таким экранам недостает самого привлекательного элемента настоящего телевидения. Они создают изображение — и только. Они не вовлекают мозг в заговор против реальности.
Кукла продолжала танцевать, легко, как листок на ветру.
Губы чиновника пересохли, во рту появился странный острый привкус. Он старался сосредоточиться на рассуждениях кукольника — и не мог.
— Извините, но я не совсем вас понимаю.
Золотая женщина передернула плечиком, бросила на чиновника презрительный взгляд. Минтучян улыбнулся.
— Где находится эта, вот эта иллюзия? В моем сознании? Или в вашем? Или в том пространстве, где наши сознания взаимно накладываются?
Он поднял руки, и женщина рассыпалась дождем золотых колец.
Чиновник отвел взгляд, теперь кольца кружились и падали не в воздухе, а в его сознании. Он зажмурился и увидел их снова, падающими сквозь черноту. Он открыл глаза — и все равно не смог избавиться от этих золотых призраков, от их неустанного кружения. Стены, с висящими на них куклами, наваливались, сжимали, не давали вздохнуть, а в следующее уже мгновение терялись из виду, уходили в самые далекие пределы вселенной; фургончик Минтучяна пульсировал, как живое сердце. К горлу подступала тошнота.
— Со мной что-то не так, — осторожно пожаловался чиновник.
Но Минтучян не слушал.
— Вот иногда спрашивают, чего это я выбрал себе такую профессию, — сказал он задумчивым и вроде не совсем трезвым голосом. — Обычно я просто отшучиваюсь, говорю: «А разве это плохо — быть Богом?» Скорчу физиономию, пожму плечами. Но иногда мне кажется, что я хочу доказать самому себе, что другие люди тоже существуют.
Он глядел не на чиновника, а сквозь него, в какую-то даль, и говорил словно сам с собой, словно никого больше в фургоне не было.
— Но ведь этого нельзя доказать, верно? Мы никогда не узнаем этого точно, наверняка.
Чиновник встал и молча вышел.
Он спустился к реке. Пристань было не узнать. На смену унылой цепочке электрических лампочек пришла буйная поросль золотых грибов, извергавших в темную речную воду горячие языки раскаленной лавы. А потом чиновник увидел обнаженных женщин. Изжелта-бледные, грациозные, они лениво гуляли по рейду; плавные волны, оставляемые их движением, накатывали на пристань, тревожили стоящие на якоре корабли, глаза женщин были вровень с верхушками мачт.
Таких существ не может быть, рассудительно сказал себе чиновник. А почему, собственно, не может? На этот вопрос он не сумел бы ответить даже ради спасения собственной жизни. Бесшумные, как сон, огромные, как динозавры, бледные, как лунный свет, женщины бродили по пояс в воде с сомнамбулической отрешенностью, с высокомерным безразличием ко всему окружающему. Серо-стальную гладь вспороло нечто черное, продолговатое. Непонятный предмет перевернулся, стукнулся об один из округлых животов и снова исчез, утонул; на какое-то жуткое мгновение чиновнику показалось, что это Ундина, утонувшая в реке, обреченная стать добычей прожорливых владык прилива.
И тут же чиновника пронзил еще больший, острый, как удар электрическим током, ужас — ближайшая женщина повернулась и взглянула на него сверху вниз глазами зелеными, как морская даль, безжалостными, как порыв ледяного ветра. Женщина улыбнулась, чуть качнув огромными, идеальной формы грудями, и чиновник отшатнулся, цепляясь каблуками за камни, чуть не падая. «Наркотик, — подумал он. — Кто-то подсыпал мне какой-то наркотик». Мысль эта, казавшаяся на удивление разумной, поразила чиновника с силой божественного откровения, хотя было не совсем ясно, что с ней делать дальше, какие из нее следуют практические выводы.
А потом все резко, безо всяких промежуточных стадий изменилось, и чиновник оказался в лесу. Тропинку, по которой он шел, тесно окаймляли заросли гигантских грибов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86