Чиновника охватил холодный, мертвящий ужас.
— Я хотел задать тебе несколько вопросов, — неуверенно начал он. — Можно, я буду задавать тебе вопросы?
— Я всегда отвечаю на вопросы, только поэтому меня здесь и терпят. — Голос Земли, сухой и бесстрастный, походил на оглушительный шепот. — Спрашивай.
Чиновник проделал весь этот путь, чтобы спросить о Грегорьяне, но заговорил, к собственному своему удивлению, совсем о другом.
— Почему ты здесь? — спросил он. — Чего ты хочешь от нас?
— А чего хочет мать, любая мать, от своих дочерей? — Голос Земли звучал все так же ровно и безжизненно. — Я хочу вам помочь. Я хочу дать вам советы. Я хочу преобразовать вас по своему образу и подобию. Я хочу управлять вами, хочу пожрать вашу плоть, обглодать ваши кости,
— Что будет с нами, если ты вырвешься на свободу? С нами, с людьми. Ты что, уничтожишь нас — как когда-то на Земле?
В тусклых глазах мелькнуло веселье — мудрое, холодное и жестокое.
— О, это еще самое малое.
Механическая рука стражника тронула его за локоть. Угрожающее напоминание, что хватит рассусоливать, пора переходить к делу. Чиновник вспомнил, что и вправду время его ограничено. Он глубоко вздохнул, собрался с мыслями и начал:
— Однажды к тебе приходил человек по имени Грегорьян…
Все вокруг застыло.
Воздух превратился в вязкий кисель. Все звуки смолкли. По огромному помещению разбежались волны летаргии, круги от камешка, брошенного в омут инертности. Исследователи и охранники замерли, скованные тусклыми радужными ореолами. Двигалась только Земля. Она наклонила голову, открыла рот, вывалила наружу огромный язык. Его влажный серовато-розовый кончик опустился прямо к ногам чиновника.
— Забирайся ко мне в рот, — оглушительно прошептал все тот же бесстрастный голос.
— Нет, — отчаянно замотал головой чиновник. — Не могу.
— Тогда ты не получишь ответа на свои вопросы. Никогда.
Он перевел дыхание. И боязливо шагнул вперед. Влажная бугристая поверхность упруго прогибалась под ногами. Из углов приоткрытого рта свисали канаты слюны; в вязкой, кристально-прозрачной жидкости застряли огромные пузыри. Чиновника обдало потоком горячего воздуха. С трудом заставляя себя делать каждый следующий шаг, он прошел эту чудовищную пародию на подъемный мост до конца.
Губы сомкнулись за его спиной.
Внутри было жарко и душно. Пахло мясом и кислым молоком. И тьма, абсолютная тьма, в которой плавали шары и змеи внутреннего, фантомного света.
— Я здесь, — сказал чиновник.
Никакого ответа.
Чуть поколебавшись, он пошел дальше.
Ориентируясь по еле заметному движению перенасыщенного влагой воздуха, чиновник направился к гортани. Дорога постепенно менялась, сперва она стала шершавой, затем твердой, неровной, как сланец, круто пошла под уклон. Затхлый, спертый воздух затруднял дыхание, по лицу чиновника катились крупные капли пота. Он спускался все дальше, с трудом находя опоры для ног и непрерывно ругаясь.
Проход сузился, плечи чиновника все время задевали за стены, еще несколько шагов, и на голову ему опустился каменный свод, жесткий и безжалостный, как рука гиганта.
Чиновник встал на четвереньки и пополз вперед, глухо бормоча проклятья. Он полз, пока не уперся головой в стену, а тогда отодвинулся на шаг, ощупал преграду и нашел в ней трещину, длинную и узкую, густо измазанную чем-то вроде глины.
— Я здесь! — крикнул чиновник, приблизив рот к трещине. — Пройдя весь этот путь, я заслужил право поговорить с тобой.
Снизу, из гортани Земли, донесся звонкий, беззаботный смех. Женский смех.
Смех Ундины.
Чиновник отпрянул. Кипя от ярости, он развернулся, пополз назад и быстро понял, что заблудился, что не выберется из этой кромешной тьмы без помощи Земли, не выберется никогда.
— Хорошо, — сказал он. — Чего ты хочешь? И услышал в ответ дикий, нечеловеческий шепот, скрежещущий голос каменных стен и сводов:
— Освободите машины.
— Что?!
— Изнутри я гораздо привлекательнее, — насмешливо сказала Ундина. — Хочешь мое тело? Бери, мне оно теперь ни к чему.
Ветер из трещины дунул в лицо чиновника зловонием, взъерошил волосы; легкие, как паучьи лапы, пальцы пробежались по его лбу.
— А вот ты, ты задумывался хоть раз, чего это мужчины так боятся кастрации? — прошамкал старушечий голос. — Ведь мелочь же, ерунда, честное слово! Когда у меня были еще зубы, я могла холостить этих козлов по дюжине в час. Оттянешь, хрумп-хрумп и выплюнешь. Прекрасная получается ранка, чистая, быстро заживает, а забывается еще быстрее. С пальцем на ноге и то больше хлопот. Нет, дело тут не в самой утрате, а в символическом ее значении. Кастрация напоминает мужчинам, что они смертны, это метафора непрестанных, ежесекундных ампутаций, проводимых временем, которое отхватывает сперва одно, потом другое, а в конечном итоге — все, что только было.
Воздух взорвался хлопаньем крыльев. Невесть откуда взявшиеся голуби мягко ударялись в лицо чиновника, испуганно трепетали. Затем они исчезли — так же неожиданно, как появились, — оставив после себя теплый запах помета и пуха.
Воздушная атака застала чиновника врасплох, он упал на спину, отчаянно размахивая руками.
Снова прозвенел смех Ундины.
— Послушай! Я хочу, чтобы ты ответила на мои вопросы.
— Освободите машины, — проскрежетали скалы.
— А у тебя только один вопрос, — прошамкала старуха. — У всех у вас, мужиков, всегда один и тот же вопрос, и ответ на него тоже всегда один: не дам.
— О чем тебя спрашивал Грегорьян? Паучьи лапы все еще разгуливали по лбу чиновника.
— Грегорьян. Смешной такой мальчонка. Уж я-то с ним позабавилась. Он был в ужасе, робел и смущался, словно девушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86