Прости, что пишу тебе на такой плохой бумаге, иной тут
нет. У меня некоторые приятные перемены: многих из нас расконвоировали, и
в город на работы мы ходим втроем. Один - сапожник из Ганновера, а двое
портных, австриец из Зальцбурга и пожилой человек из какой-то деревни в
Пруссии. Работают они в мастерской "Военторга". Я же в конторе прораба на
авторемонтном заводе, который восстанавливают из руин. Ходить по городу -
до места работы и обратно - мы можем сами, но иногда нас сопровождает
молоденький симпатичный русский сержант, зовут его Юра. Как я понимаю, он
охраняет нас от какого-нибудь недоброжелательного поступка со стороны
населения. Но на нас, пожалуй, никто не обращает внимания, люди заняты
своими заботами..."

Дальше все шло в том же духе - всякие бытовые подробности. В конце
дата: "21 мая 1947 года". Из этого послания Левин выудил для себя сущую
мелочь, которую записал на листе бумаги: "сержант Юра", "прораб" и
"авторемонтный завод". Речь шла, видимо, а Старорецком авторемонтном,
который находится в старой части города.
Второе письмо было написано уже восьмого ноября:
"Дорогая Энне!
Я здоров, чувствую себя неплохо. Правда, начали шататься зубы - не
хватает витаминов. Пошел слух, что нас скоро отпускают домой. Сержант Юра
сказал мне, что будто из лагерей в других местах кое-кто уже уехал в
Германию. Но может быть, это просто слухи, всего лишь желаемое. Я понимаю,
как тебе тоскливо и одиноко. Плохо, что у нас нет детей. Надеюсь, угля
тебе хватает: меня нет, и верхний этаж нашего уютного дома отапливать не
надо. Очень хочется знать, как ты живешь, кто вернулся с войны в нашей
деревне, как они смотрят на все, что произошло?
Работаю я там же, в конторе прораба, окружающие относятся ко мне
незлобливо, иногда обращаются за советом, я ведь все-таки
инженер-строитель. Познакомился я с доброй женщиной, зовут ее Рита, ей
около тридцати (ты, пожалуйста, не ревнуй, повода нет, иначе не писал бы
тебе о ней). Она одинока, родители где-то в другом городе. Работает Рита
кладовщицей в инструментальном цехе. В перерыве она иногда зазывает меня к
себе в каморку и угощает тарелкой супа или каши, делится хлебом. А я не
могу понять этой незлобливости. Какой-то мазохизм. Пишу тебе об этом в
связи с чем. Вчера мы работали две смены, до девяти вечера, потому что на
следующий день у русских не рабочий - 7-е ноября, - большой их
национальный праздник. После работы прямо в цехе был концерт, а после него
- кино. Я решил остаться, посмотреть. Пока шел концерт, я помылся в
душевой, а потом сел рядом с Ритой, она сказала, что фильм музыкальный -
смешной, комедия, называется "Веселые ребята", и что я все пойму. Но перед
фильмом показали хронику о зверствах в немецких концлагерях для русских.
Такого кошмара нет в аду Данте. Сперва мне показалось, что это все не
настоящее, как обычно в кино, придумано. Потом мне стало страшно, я
почувствовал себя с теми, кто был обречен на страдания. Но тут же меня
охватил ужас, когда я всмотрелся в тех, кто творил это зло: они ведь тоже
были живыми людьми. И больше того, - я вспомнил, что на них почти такая же
форма, какую носил я и подобие которой и сейчас на мне, несмотря на то,
что истрепаны шинель, китель и сапоги. Я испугался, что кончится кино,
зажжется свет и все вдруг увидят меня, станут молча (если только молча!)
смотреть на меня, как на прокаженного, вокруг которого образуется пустота,
а я один останусь в центре, видимый всеми. И Рита увидит как-то иначе
меня, мою шинель. И предстоит встретиться с ее глазами. Что испытаю, когда
на меня обрушится во взглядах ненависть. Ненависть всех, но не на тех
извергов, кто был только что на экране и уже исчез, а на меня одного -
живого, единственного здесь перед ними символа зла. И обратившись мысленно
к Богу с горькими словами, я, что-то шепнув Рите, не стал дожидаться
кинокомедии, а, пригнувшись, в темноте покинул цех и пошел через пустырь,
сквозь мокрую метель. Через полчаса я уже был у себя в бараке...
Я беседую с тобой, дорогая Энне, словно жду какого-то твоего
совета"...

На этом письмо почти заканчивалось, оставалось несколько ничего не
значащих строк, дата и подпись. Левин был человеком не сентиментальным, за
свою жизнь он прочитал уйму всяких бумаг, где люди исповедовались,
выворачивались наизнанку. Но для Левина это являлось всего лишь
документом, подшитым к делу. Поэтому и к письму Кизе он отнесся весьма
спокойно, оценив его, как еще одну черточку к картине, которая никогда не
будет дописана, поскольку слишком много у нее создателей... И живых еще, и
уже мертвых, как Алоиз Кизе и его жена Энне...
Письмо это тоже принесло Левину не очень много, на листок бумаги он
выписал: "Рита (очевидно, Маргарита) - кладовщица в инструментальном
цехе". Скудным уловом после прочтения обоих писем он не был разочарован,
профессия приучила не обольщать себя надеждами, а пользоваться тем, что
Бог послал. Он еще не думал, не знал, что станет делать с этим сержантом
Юрой и кладовщицей Ритой, затерявшимися в почти полувековой давности среди
тысяч и тысяч других Юр и Рит, но одна мысль все же возникла, и он стал
писать письмо Анерту в Мюнхен.
"Уважаемый господин Анерт!
Ваше письмо и ксерокопии писем Вашего дяди к жене получил. Благодарю
Вас за содействие. Буду откровенен, не могу сказать, что они меня очень
вдохновили. Вы оказались правы: письма слишком личные, бытового характера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78