Ты - сильный, за тобой идет много людей. Тебе на-
до быть добрым. Кто будет добрый к людям, когда бог злой? А-я-яй, хрис-
тос! Ты слушай меня, слушай, я много знаю! Бабы твои мучаются, мужики
мучаются, зачем? Э-ех...
Не крестясь, она размахивала руками, то простирая их к темным пятнам
икон, то прижимала к бедрам, или била ладонями по грудям. И все шептала
глухо, но горячо упрекая, захлебываясь словами:
- Кереметь попы твои гонят, ох! Как можно? Кереметь - хуже тебя раз-
ве? Э-э, плохо, христос! Бог бога гонит - чему учит людей? Ох, ты, хрис-
тос, нехороший бог, завистлив ты, злой, не человечий ты бог, нет! Трудно
людям с тобой. Что делаешь? Иван - зачем помер молодой? Мишка, - одно
дитя, такой светлый Мишка - зачем? Корова Гусевых пала, ай-ай-яй! Не
жалко тебе своих, а? Чужих ты уж не пожалеешь, нет! Ой, плохо. Кому слу-
жишь, христос? Каким людям служишь, а? Вот я, баба, людям служу, твоим
помогаю, и татарам, и чуваше, - мне все равно, видишь? А ты - кому? Поп
твой говорит: ты - для всех, а ты и своих не любишь, нет. Стыдно тебе,
ох, не так надо. Я правду говорю: эй, стыдно тебе! Смотри на твои люди -
хорошие люди, а как живут? Э, - христос! Ты знаешь: бог живет хорошо,
когда слушает людей, люди - когда бога слушают. Ты слушай меня, я говорю
не плохо, я правду говорю, ты понимай: богу надо знать правду лучше лю-
дей, а я, человек, старуха, знаю правду лучше тебя, прежде тебя знаю,
э-эх, ты, христос...
Так она укоряла христа долго; очень жутко гудел ее глухой голос, ки-
пящие слова, булькая в горле ее, звучали то жалобно, то горько и гневно.
Тонкими плетями хлестал дождь по соломе крыши, тонко и зло взвизгивал
ветер, приглушая сердечную жалобу человека...
На рассвете я уехал из деревни и увез в памяти моей одну из лучших
бесед человека с богом, - может быть, самую лучшую из всех, какие дове-
лось слышать мне.
- Э, христос... %#_114
М. Горький.
ПАУК.
<Заметки из дневника воспоминания.>
Ермолай Маков, старик, торговец "древностями", человек длинный, тощий
и прямой, как верстовой столб. Ходил он по земле, как солдат на параде,
смотрел на все огромными глазами быка, в серовато-синем, мутном блеске
их было что-то унылое и тупое. Он казался мне глупым, в этом особенно
убеждала меня своенравная и капризная чертах его характера: принесет
продавать чернильницу подьячего, жалованный ковш целовальника или древ-
нюю монету, упорно торгуется, продаст - и вдруг могильным голосом ска-
жет:
- Нет, не хочу.
- Почему?
- Охоты нет.
- Зачем же ты целый час болтал зря?
Он молча сунет вещь в бездонный карман своей поддевки, вздохнет тяжко
и уходит, не простясь, как будто крепко обиженный. Но через день, а
иногда - через час, неожиданно является, кладет вещь на стол:
- Бери.
- А что ж ты прошлый раз не продал?
- Охоты не было.
Он был не жаден на деньги, по многу давал нищим, а к себе относился
небрежно: ходил зиму и лето в старенькой, на вате, поддевке, в теплом
измятом картузе, в худых сапогах. Жил - бездомно, переходя от поместья в
поместье из Нижнего в Муром, из Мурома в Суздаль, Ростов, Ярославль - и
снова является в Нижнем, всегда останавливаясь в грязненьких "Номерах"
Бубнова; их населяли торговцы канарейками, шулера, сыщики и всевозможные
искатели счастья; - они искали его лежа на продавленных диванах, в обла-
ках табачного дыма. Среди этого человечьего мусора Маков пользовался
особым вниманием как "ходовой" человек и хороший рассказчик; рассказывал
же он всегда о том, как разрушаются - "хизнут" - старые "дворянские
гнезда". Говорил он об этом с глухой, унылой злобой, особенно густо и
настойчиво подчеркивая легкомыслие помещиков:
- Шары гоняют. Очень любят они шары гонять деревянными молотками, -
игра такая. И сами, как шары эти, стали, - совсем бессмысленно катаются
туда-сюда по земле.
Однажды, туманной ночью осени, я нашел Макова на пароходе, по дороге
в Казань. Едва шевеля колесами, пароход слепо и осторожно сползал,
сквозь туман, по течению; в серой воде и сером тумане расплывались, тая-
ли его огни, глухо и непрерывно ревел гудок; было тоскливо, как в тяже-
лом сне. Маков сидел на корме, одиноко, точно прячась от кого-то. Мы
разговорились - и вот, что он рассказал:
- Двадцать третий год живу я в неизбывном страхе и нет мне спасения
от него. А страх мой, сударь, особый: вселена в плоть мою чужая душа.
Было мне, сударь, тридцать годов и водился я с одной бабой, не иначе,
как - ведьмой. Муж у нее - приятель мой - был добрый человек, а -
больной, умирал. И в ночь, когда помер он, а я - спал, бабенка эта ока-
янная изняла из меня мою душу, а его душеньку заключила в мою плоть. Ей
было выгодно это, муж-от был ласковее меня к ней, треклятой. Помер он, и
- сразу стало мне заметно: не тот я человек. Бабу эту, прямо скажу, не
любил я, просто - баловался с нею, а тут вижу: влечется к этой бабе душа
моя. Как же это? Неприятна женщина мне, а оторваться от нее - не могу.
Все мои отличные качества дымом исчезли, нудит меня неведомая грусть,
стал я робок с ней и вижу: серовато все вокруг, как золой опылено, а ба-
ба эта - лицо огня! Играет со мною, зализывая меня во грех, по ночам.
Тут и понял я: подменила она душу мне, чужой душой живу. А - моя-то,
настоящая-то моя, богом данная мне - где же? Испугался я...
Тревожно гудел гудок, глухой гул его упирался в туман, пароход, точно
ущемленный, ворочал кормою, урчала и плескалась вода под нею, темная и
жирная, как смола. Старик, прислонясь спиною к борту, передвигал ноги в
пудовых сапогах, нелепо шарил руками вокруг себя и тихонько говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83