Я заметал-
ся по селу точно кутенок, потерявший хозяина. Я ходил с Бариновым по де-
ревням, мы работали у богатых мужиков: молотили, рыли картофель, чистили
сады. Жил я у него в бане.
- Лексей Максимыч, воевода без народа. - Как же, а? - спросил он меня
дождливой ночью, - едем, что ли, на море завтра? Ей-богу! Чего тут? Не
любят здесь нашего брата, эдаких. Еще - того, как-нибудь, под пьяную ру-
ку.
Не впервые говорил это Баринов. Он тоже, почему-то, затосковал, его
обезьяньи руки бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно заплутав-
шийся в лесу.
В окно бани хлестал дождь, угол ее подмывал поток воды, бурно стекая
на дно оврага. Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы. Бари-
нов тихо спрашивал:
- Едем, а? Завтра?
Поехали.
---------------
...Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней ночью, сидя на корме
баржи у руля, которым водит мохнатое чудовище с огромной головой, - во-
дит, топая по палубе тяжелыми ногами, и грустно вздыхает.
- О - уп!.. О - рро-у...
За кормой шелково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая, безб-
режная. Над рекой клубятся черные тучи осени. Все вокруг - только мед-
ленное движение тьмы, она стерла берега, кажется, что вся земля растаяла
в ней, превращена в дымное и жидкое, - непрерывно, бесконечно всей мас-
сой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство, где нет ни
солнца, ни луны, ни звезд...
Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый буксирный
пароход, как бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его. Три огонька -
два над водой и один высоко над ними - провожают его; ближе ко мне, под
тучами плывут, точно золотые караси, еще четыре, один из них - огонь фо-
наря на мачте нашей баржи...
Я чувствую себя заключенным внутри холодного, масляного пузыря, он
тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне
кажется, что движение постепенно замирает и близок момент, когда оно
совсем остановится, - пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по
густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как над-
писи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.
И большой человек в рваном овчинном тулупе, в лохматой бараньей шап-
ке, шагающий у руля, остановится недвижимо, заколдованный навеки, не бу-
дет рычать:
- Орр-оп! О-урр...
Я спросил его:
- Как тебя звать?
- А зачем тебе знать? - глухо ответил он.
На закате солнца, отплывая из Казани, я заметил, что у этого челове-
ка, неуклюжего, как медведь, лицо волосатое, безглазое. Становясь к ру-
лю, он вылил в деревянный ковш бутылку водки, выпил ее в два приема, как
воду, и закусил яблоком. А когда буксир дернул баржу, человек, вцепив-
шись в рычаг руля, взглянул на красный круг солнца и, тряхнув башкой,
сказал строго:
- Благослови Осподь!
Пароход ведет из Нижнего, с ярмарки, в Астрахань четыре баржи, груже-
ные штучным железом, бочками сахара и какими-то тяжелыми ящиками, - все
это для Персии. Баринов постучал по ящикам ногою, понюхал, подумал и
сказал:
- Не иначе - ружья, с Ижевского завода...
Но рулевой ткнул его кулаком в живот и спросил:
- Тебе какое дело?
- В мыслях моих...
- А - в морду, - хочешь?
За проезд на пассажирском пароходе нам нечем платить, мы взяты на
баржу "из милости", и хотя мы "держим вахту", как матросы, - все на бар-
жи смотрят на нас, точно на нищих.
- А ты говоришь - народ, - упрекает меня Баринов. - Тут просто: кто
на ком сел верхом...
Тьма так плотна, что барж не видно, видишь только освещенные огнями
фонарей острея мачт на фоне дымных туч. Тучи пахнут нефтью.
Меня раздражает угрюмое молчание рулевого. Я назначен боцманом "вах-
тить" на руле в помощь этому зверю. Следя за движением огней на поворо-
тах, он тихо говорит мне:
- Эй, берись.
Вскакиваю на ноги и ворочаю рычаг руля.
- Ладно... - ворчит он.
Я снова сажусь на палубу. Разговориться с этим человеком не удается,
он отвечает вопросами:
- А тебе что за дело?
О чем он думает? Когда проходили место, где желтые воды Камы вливают-
ся в стальную полосу Волги, он, посмотрев на север, проворчал:
- Сволочь.
- Кто?
Не ответил.
Где-то далеко, в пропастях тьмы, воют и лают собаки. Это напоминает о
каких-то остатках жизни, еще нераздавленных тьмою. Это кажется недосяга-
емо-далеким и ненужным.
- Собаки тут плохие, - неожиданно говорит человек у руля.
- Где - тут?
- Везде. У нас собака - настоящий зверь...
- Ты - откуда?
- Вологодский.
И, точно картофель из прорванного мешка, покатились серые, тяжелые
слова:
- Это - кто с тобой - дядя? Дурак он, по-моему. А у меня дядя умный.
Лихой. Богач. В Симбирском пристань держит. Трактир на берегу.
Выговорив все это медленно и как бы с трудом, человек уставился неви-
димыми глазами на мачтовый фонарь парохода, следя, как он ползет в сетях
тьмы золотым пауком.
- Берись, ну... Грамотный? Не знаешь - кто законы пишет.
Не дождавшись ответа, он продолжал:
- Разно говорят: одни - царь, другие - митрополит. Сенат. Кабы я на-
верно знал - кто, сходил бы к нему. Сказал бы: ты пиши законы так, чтобы
я замахнуться не мог, а не то, что ударить. Закон должен быть железный.
Как ключ. Заперли мне сердце и - шабаш! Тогда я - отвечаю! А так - не
отвечаю! Нет.
Он бормотал для себя, все более тихо и бессвязно, пристукивая кулаком
по дереву рычага.
С парохода кричали в рупор, и глухой голос человека был так же изли-
шен, как лай и вой собак, уже всосанный жирной ночью. У бортов парохода
по черной воде, желтыми масляными пятнами плывут отсветы огней и тают,
бессильные осветить что-либо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83