Он прекрасен? Да. Но ведь люди устроены так, что они просто
не могут этого понять. Поглазев на прекрасное от силы пяток минут, они тут
же бегут дальше удовлетворять свои физиологические и прочие потребности. И
эти существа еще мечтают о свободе. Да при малейшем проблеске свободы они
забираются по своим норам и щелям и протягиают первому попавшемуся свои
руки, чтобы тот соизволил надеть на них наручники лжи, логики, или
чего-нибудь другого и...
На каком-то этапе этого монолога Уинки задумался и отключился: "Везет
мне на речи: сначала Снупи, потом Осел, теперь вот этот". Даже в мыслях он
не стал искать названия существам вроде Страха, ибо по самой своей природе
был брезгливым и не любил падали, даже пожалел о том, что чересчур
воспитан, чтобы плюнуть в полупрозрачный контур собеседника.
Страх, по-видимому, не первый раз вел подобную беседу, поэтому быстро
понял, что говорит впустую.
- Ну ладно, Уинки, я понимаю, что убедить тебя не смогу, моя
прямолинейная логика слишком резка для твоих рафинированных мозгов. Но
смотри, что говорит твой друг, такой, же, как ты, идеалист.
Покопавшись в портфеле, он вынул конверт и старательно, не показывая
Уинки адрес, дал ему сложенный вчетверо лист. с первого взгляда Уинки
узнал почерк Дэвида. И не сонные, заплетающиеся буквы смотрели на него, но
прямые и гордые, словно бы написанные кровью:
"Да, Уинки, да и что бы не стали говорить тебе, верь до последнего
дыхания - нет ничего выше любви, любви, воплощенной в стихах, любви,
воплощенной в музыку, и выше всего любви воплощенной в женщине. Она может
быть несчастной, эта любовь, приносящая муку и смерть. Но только в любви
человеческое существо становится человеком. Человек, еще не любивший, это
только глина, не тронутая рукой бога, еще без любви и без жизни. Полюби и
увидешь сущее без масок, без обмана, увидишь слякоть и небо, и в единении
их жизнь. И что бы тебе не говорили, люби женщину. Люби ее, как любишь
дорогу и небо, ибо она и есть твое небо и дорога. Если предаст тебя друг,
суди его как сумеешь. Но что бы не сделала с тобой женщина, люби ее.
Каждый из нас рожден женщиной, и за этот долг нам не расплатиться самой
жизнью. За каждую боль, что принесла нам женщина, отвечаем мы. Ибо мы,
мужчины, сделали этот мир таким. И все, что мы делаем, мы делаем для себя
и во имя себя. Все, что делает женщина, она делает во имя любви к нам. И
пусть она убьет тебя и бросит на твое тело белую розу, как знак смерти,
окрасит твою розу своей кровью. Протяни ее, алую, и пусть твоим последним
словом будет "люблю тебя". Чем бы ни стала женщина, запомни: такой ее
сделали мы. И не более виновна она, нежели которая кормит и растит все,
посаженное нами. И не ее вина, если ядовитые цветы мы сажаем, повинуясь
желаниям своим. И что бы не сделала, благослови ее. Ибо она есть сама
жизнь. И нет добра и зла, а есть боль и счастье, сплетенные воедино нашими
руками. Верь ей не больше, чем завтрашнему дню, но столь же преданно, ибо
она есть твое завтра и вчера и твое вечное единственное сегодня, твоя
чистейшая мечта и твоя материальная реальность. Без женщины нет ни света,
ни любви, ни самого тебя, ибо она есть начало и конец мира, его земля и
небо, вечный путь наш и грезящийся на горизонте оазис. Люби ее... "
Но на этот раз опыт Страха подсказал ему, что что-то не ладно. Он
выхватил из рук Уинки письмо.
- Значит, вот вы как друг другу пишите. Асимпатическими чернилами,
что ли? Я, значит, читаю одно, а там, значит, совсем другое. Ну ладно же.
Письмо вспыхнуло в его руках и он, чертыхнувшись, уронил его на
землю. В данный момент Страх представлял из себя вовсе не привлекательное
зрелище, и Уинки поспешил отвести глаза. Неизвестно, как бы пошло все
дальше, если бы не одно обстояельство, помешавшее рассвирепевшему Страху
разойтись окончательно.
- Милейший Страх, я вынужден просить вас не причинять вреда этому
юноше, - почти ласково произнес появившихся между ними новый персонаж
нашего романа.
Возник он совершенно неожиданно для автора, поэтому остается только
описать его. Он закутан в длинный черный плащ, прикрывающий странной формы
звезду, горящую в белоснежных воротничках рубашки. Лицо его неестественно
бледное, видимо от рождения, это лишь подчеркивается черным крылом
цилиндра. Он словно только что с бала, и хотя безукоризненные перчатки и
трость должны выглядеть неестественными среди мха и деревьев, невозможно
представить фигуру с этим прекрасным и немного лесом.
Страх кисло взглянул на Уинки, словно бы призывая его послать
пришельца подальше, потому как самому Страху делать это как-то не с руки.
Но Уинки не отреагировал. Тогда Страх проворчал что-то, просочился сквозь
тропинку, чем-то неуловимо напоминая хорошо вымоченную курицу. А пришелец
в черном плаще улыбнулся:
- К моему великому сожалению, меня призывают дела, - промолвил он и
растаял в воздухе.
Ах, этот странный человек с меняющимся, как в калейдоскопе, цветом
глаз, появляющийся всегда вовремя, и изчезающий прежде, чем будет названо
его имя.
А Уинки, задумавшись, брел по тенистой, покачивающейся в воздухе
тропинке. Опомнился он только тогда, когда земля расступилась перед его
ногами. Сопровождаемый хихиканьем Страха, он начал медленное падение в
пенящуюся желтоватую воду реки Оккервиль.
Квотация из донесения Монбуркера Плиски,
полуденного стража кайфоломни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18