Музыка вошла неожиданно, и никто не смог уловить мгновения, когда
люди на сцене перестали быть людьми из плоти и крови и воплотились
в звуки. Кровь прихлынула к вискам Дэвида, чудо воплощения охватило
его. Вздрогнув на ветру, растаял мир, и вспыхнуло, как сухая трава,
сердце. Скрипач, еще совсем юный, ласкал скрипку длинными нежными
пальцами. Она пела, как поют деревья, готовые отдать себя ночи, как
поют июльские поля на восходе. Он смотрел куда-то мимо всего, со
странным застывшим лицом. А потом музыка взрывалась, и скрипка, как
раненая птица, срывалась в штопор, обезумевшей гоночной машиной
носилась по кругу, распиливая реальность, вылетая на крутых виражах
из пространства и времени, опровергая законы гармонии и разрезая
небо надвое.
Битком набитый зал постепенно накалялся. Обычные разговоры словно
обрезало ножом. Впрочем, их бы и не было слышно, и лица, обращенные
к сцене, как к Богу, начинали расплавляться в этом шторме звуков.
Вразнобой стучащие сердца обрели единое биение, слившееся с пульсом
песни. Маленький косматый человек рядом с Дэвидом, только что
распевавший что-то во всю глотку, куривший четыре сигареты сразу и
вообще веселившийся вовсю, как разбуженный, замолк, и, судорожно
раскрыв глаза, пил музыку всем своим существом, а скрипка писала на
его лице отчаяние.
Становилось все горячее. Пианист, забыв обо всем, бросился в море
клавиш, и руки его вспыхивали, как зарницы, разбиваясь о ноты и
рождая гармонию. Ударник уже не существовал как человек, а были
только палочки, бившиеся в пальцах о барабан, как о мир. Изредка
из-под развевавшихся волос прорезал воздух невидящий предсмертный
оскал. Песня рвала на части, чтобы выпустить свет из людских
сердец, и на самой высшей точке, когда дальше идти уже было
некуда, человек с гитарой засмеялся в микрофон. Так мог бы смеяться
дьявол. И вдруг он рванулся вверх и вперед, а гитара - кричащая
птица - полетела впереди, как душа, вырванная из тела.
Уинки подошел к Дэвиду, на ходу вытаскивая сигарету из помятой
пачки.
- Ну как? - спросил Дэвид, улыбаясь.
- Да, - гордо, как будто музыка и весь сегодняшний вечер
принадлежали ему, сказал Уинки, прикуривая от светлячка. - Я просто
в обломе.
А вечер на самом деле принадлежал Дэвиду. Казалось, весь мир
принадлежит ему, не знающему об этом и не желающему знать. Зачем?
У него была Джой. Уинки отыскал ее глазами. Она продиралась сквозь
разноцветную толпу, даря приветственные улыбки.
- Уинки, сегодня будет что нибудь? - наконец дойдя до них; и, не
дожидаясь ответа, прижалась к плечу Дэвида, смотря на него снизу
вверх, так, что Уинки впервые в жизни показалось, что он живет на
свете зря. Что значило его существование перед этим взглядом, в
котором не было места ничему, кроме любви. Дэвид ответил на взгляд,
и мир на мгновение покачнулся в зеркале его зрачков, уступив ей
место. Уинки глубоко затянулся и посмотрел в зал невидящим взором.
Да, он был немножко влюблен в Джой, но он не сознался бы в этом
даже самому себе, и еще он гордился тем, что именно Дэвиду выпало
счастье любить самую прекрасную девушку на земле, и быть любимым
так, что все стихи всех поэтов вселенной казались ничего не стоящим
анекдотом.
"Вот они, люди, ради которых был сотворен мир, - сказал он себе, -
вот оно, сердце жизни", - и ощутил всего на секунду, что любят не
его, единственного и прекрасного в своей единственности, что
никогда и никто так не полюбит его, и кинулся в прямой звук, где
скрипка билась о камни ритма, как белая чайка с перебитым крылом.
Одна, как он. Джой посмотрела ему вслед с чуть виноватой улыбкой и
перевела взгляд на Дэвида. Как всегда, ее сердце взорвалось
бесконечным счастьем. "Вот он. Мой. Всегда". И прижалась к нему
всем телом. "Бедняжка", - имея в виду Уинки, но уже забыв о нем.
"Скоро ночь", - сказали их тела, безуспешно пытаясь скрыть великую
радость. Впереди ночь. Словно первая, словно последняя,
единственная, одна из многих, великая. "Наша", - подумал Дэвид. "Я
буду тебя любить, как никогда не любил", - молча сказал он. "Вся
жизнь впереди, - подумала она. - Моя у тебя и твоя у меня". И мысли
ее смешались в одной бурной сверкающей чистой реке счастья. Губы
неслышно шевельнулись в одной единственной молитве всех влюбленных:
"Я люблю тебя!" А Уинки, давно забывший о своем космическом
одиночестве, непоправимом горе, отдал свое тело ритму, и сердце его
пело великой радостью жизни. Он не заметил, как они вышли.
...Лес был охвачен пожаром, освещенные стволы уходили вверх, как
органная месса. Чуть слышно бормотал ветер. Уинки, опустив голову
на колени, сидел около тела Дэвида и ждал.
- А ее нет больше... Осенью... Ты знаешь, она всегда любила
пробовать все сама, ну и попробовала. Отвыкнуть-то трудно. Больше,
больше... А потом люминал. Все в лучших традициях. Да...
Пытались... Двое суток в больнице. Думали откачали, а потом...
Потом вдруг все... Да. Буквально на минуту, перед самым концом...
Ничего, плакала. Сказала, что любит... Ушел, конечно. Что было
делать? Понимаешь, я не мог там оставаться... Не помню, где... Все
равно. Не могу быть в мире - здесь все так же, как при ней. А ее
нет. Да нет, люминал меня не привлекает. А толку что - все одно и
то же. Знаешь, Винкль, я все еще люблю ее. Не могу перестать. А по
ту сторону любить уже нельзя. А я не могу не любить. Поэтому я
здесь - посередине. Да нет, это просто только так, на словах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22