старомодный меломан, но, что интересно, не вызывает ироничного отношения молодёжи; лингвист, который всю жизнь прокорпел над суффиксами и в то же время с упоением и основательностью фанатика говорит о симфониях... Наверно, в этом находят нечто наивно-трогательное, во всяком случае, сие вызывает симпатию. Собственно, это-то соображение и завело его сегодня — разумеется, после серьёзных и полусерьёзных дел — в “Мелодию”. Благо, магазин неподалёку от маршрута, которым он обычно ходит по пятницам: с работы к одной знакомой, а затем домой.
Подобрать что-нибудь старинное, редкое, чтобы в воскресенье вечером у ассистента Балакина, человечка довольно серого, но замеченного и оценённого кем надо, на вечере, где большинство гостей заимствуют у тебя манеру говорить, одеваться, жить, — вдруг минуту-две веско и изящно порассуждать о музыке... “Страсти по Матфею” — это как будто бы то, что нужно: достаточно старо, достаточно редко... непонятность, налёт мистики... Матфей... По Матфею...
— Простите, вы мне не подскажете...
— Простите, но я не занимаюсь подсказками.
Мягкий голосок и своевольно выставленный подбородок, чуть тронутый помадой чётко очерченный рот — самый красивый рисунок на этом лице. Лице женщины под тридцать. Несколько скуластом, которое при безобидности глаз чем-то намекает на умение сказать “нет”. “Нет”, которое никогда не превратить в “да”.
— Простите, не понял...
— За подсказки в школе ставят двойки.
— Ах, вот оно что! Ну, разумеется! Разумеется, не “подскажете”, а “скажете”. Право, не ожидал среди любителей музыки встретить столь взыскательное отношение к языку.
Распахнутая куртка, отброшенный за спину капюшон, сумка на плече, русые пряди из-под вязаной шапочки и поворот головы, и нетерпеливый взгляд в сторону прилавка, на котором — пластинки, пластинки; во всём этом — порыв, напоминающий птицу. Птицу, которая должна — попробуй возрази птицелову, чувствующему знакомое пощипывание в каждом нерве, — должна оказаться под сетью.
— “Страсти по Матфею” для меня вопрос жизни. Если можно, не смейтесь, пожалуйста.
Серые глаза сосредоточиваются на нём, он ощущает напряжение, с каким она в него всматривается, он свободно погружается в эти глаза, смотрящие так незащищённо, осваивается в мягком свете их зазеркалья, такого глубокого, и, перебирая рационалистические формулировки, которыми он весь начинён, останавливается на “нацеленности на сострадание”. Он слышит в себе сухой щелчок — движение началось — и, отстранившись (как он ценит эту свою способность глядеть на себя со стороны!), любуется отлаженностью своих мимики и слов.
Как бы в пустоту, отрешённо говорит — голос безошибочно избирает соответствующие интонации — говорит об очень больном человеке, перед которым он в неоплатном долгу: о, как мучительно сознавать, что ты бессилен! как нестерпимо видеть последние дни чистой большой души и вдруг почувствовать — с ужасом, с ошеломлением! — что ты, тёртый, поживший мужчина, не представляешь, как жить, когда души этой не станет!.. и уцепиться за мельком обронённое больным упоминание о “Страстях по Матфею” — произведении, в котором экспрессия Баха расширяет до необъятности границы церковной темы, уцепиться за “Страсти” в судорожной попытке выразить то, что испытываешь к больному — принести в подарок пластинку... О, он понимает несовместимость измерений: неоплатный долг, всё то, чем больной был в твоей жизни, и — пластинка. Но хотя бы это, хотя бы так!.. И вот, оказывается, и пластинку он бессилен дать.
Нет-нет, что вы! пластинка будет! обязательно! Шурочка, здешняя продавщица, очень хороший человек, ей не откажет. Шурочка постарается, созвонится, достанет; в крайнем случае, я сама обзвоню знакомых, попрошу пластинку на время... Теперь порыв её — порыв птицы — устремлён к тебе. Перед тобой её лицо, такое открытое. И пряди из-под вязаной шапочки.
И вкрадчиво постанывающий голос певицы из динамика. И поблескивание обледенелого тротуара в сумерках за стеклянной дверью.
— В таком случае, я бы очень просил... — с улыбкой протянутая визитная карточка. — Язин Евгений Степанович. Все будние дни после десяти вечера я, как правило, дома. Можно звонить в академию, если не очень затруднит.
— Хорошо.
Перед тем как взять визитную карточку, она стягивает перчатку.
— Простите, можно узнать, с кем, так сказать...
— Марина Сергеевна.
Сдержанный кивок ей, серьёзной, замершей — птица под сетью; фразы о редкости взаимопонимания: сейчас, увы, всё больше не дружба, а, так сказать, контакты, в человеке видят не личность, а партнёра — как прискорбно! Извинения за беспокойство, о, он ей заранее благодарен... И последний взгляд из сумерек улицы на её фигурку посреди пустого магазина.
* * *
И потом, у знакомой, несколько возбуждённый смех без повода, мысленное возвращение к ней, к Марине Сергеевне, — встреча на почве “Страстей”, забавно! — воспоминание и опять нервный смех, и недоумение знакомой, и беспокойство, не отпускавшее и дома, и на службе: — Евгений Степанович, вас к телефону... — и ты спешишь неподобающе суетливо, из-за этого в раздражении на себя, и слышишь: “Здравствуйте, Шурочка достала пластинку”. Голос именно такой, каким ты его запомнил... Да-да! беспредельно благодарен, просто нет слов — извините за банальность! — не будет ли навязчиво, если сегодня же зайду за пластинкой? ещё раз извините! в любое удобное для вас время, буквально на минуту... И дорожка через тесный дворик между грудами грязного снега, облезлый, забытый коммунальными службами дом, обветшалая обивка на двери.
Она, отступившая на шаг в уютную глубину прихожей.
1 2 3 4 5 6 7 8