Удар был нацелен прямо на заставу. Уже через пятнадцать минут броневики попытались с ходу ворваться на территорию. К сожалению, это им сошло: спросонок некоторые парни от растерянности пустили в ход гранаты и бутылки с горючей жидкостью раньше срока, удалось поджечь только один броневик, да и тот укатил своим ходом; метрах в семистах от заставы немцы остановились и под прикрытием двух других машин потушили огонь. Тут как раз подоспела их пехота, и они пошли в атаку снова, теперь уже всерьез.
Команду «в ружье» Ромка проспал. Его разбудили взрывы гранат. Стены дома дрожали, с потолка обвалился кусок штукатурки, где-то вовсе неподалеку били винтовки и сразу несколько пулеметов, и одна очередь, не меньше пяти пуль, пришлась в стену этого дома, хотя и несколько в стороне от помещения гауптвахты. Ромку это не испугало. Стены здесь были из дикого камня, их не всяким снарядом возьмешь, но относительная безопасность скорее огорчила Ромку, чем обрадовала. Он считал – и это на самом деле так и было, – что не боится ничего на свете; в риске он всегда видел только положительную сторону, и, если бы вдруг произошло чудо и стены из каменных превратились в картонные, и именно было бы видеть, как – вззза! вззза! – в них то там, то здесь возникают рваные пулевые отверстия, он испытал бы восторг и упоение. Он бы жил! Он метался бы от стены к стене, он вжимался бы в пол и счастливым смехом встречал бы каждую обманутую им пулю…
Ромка подбежал к двери и забарабанил в нее изо всех сил. Часовой не отзывался. Ромка стал кричать, потом схватил табуретку и в три удара разбил ее о дверь – в коридоре было по-прежнему тихо. «Меня забыли, – понял Ромка. – Они забыли обо мне, паразитские морды, а может, и нарочно оставили, назло, потому что я им плешь переел, и теперь они без меня разобьют фашистов и получат ордена. Ну конечно, они меня нарочно оставили, они ведь знают, как я мечтал о настоящем бое, и чтобы потом меня вызвали в Москву, в Кремль, и Михаил Иванович Калинин сам бы вручил мне орден».
Он сел на приступок возле двери и понурился. Выломать дверь или прутья решетки в маленьком окошке под потолком нечего было и помышлять; помещение было рассчитано на задержанных нарушителей, все было учтено и сделано на совесть. Оставалось ждать.
Тут Ромка заметил, что он пока еще в одних трусах. Он оделся, не без труда добрался до окошка и несколько минут висел, подтянувшись на руках и прижав лицо к выбеленным известкой толстым прутьям. Задний двор был пуст. Только вдоль волейбольной площадки медленно ходил оседланный помкомвзводовский пегий конь Ролик; он щипал траву и никак не реагировал на выстрелы. Очевидно, пули сюда не залетали. «Ролик! Ролик!» – позвал Ромка, но конь не услышал, и тогда Ромка понял, что даже если здесь появится кто-то из ребят, докричаться до него будет также невозможно. Ромка спустился вниз, сел на топчан и стал думать, как несправедливо устроен мир, хотя даже сейчас ему не пришло в голову, что все было бы иначе, если бы он вел себя, как остальные.
Но как ни велика была обида, мысли эти едва занимали Ромку и не доходили до сердца, были мелкими и несущественными. Он ловил звуки боя и пытался расшифровать их, и, в общем, это у него получилось. Он точно угадал момент, когда немецкая пехота залегла, крикнул «ура», вскочил и бесцельно забегал по камере, не зная, к чему приложить рвущуюся наружу энергию. Обреченный на безделье, он решал бой, как задачку, и за наших и за немцев – считал варианты. Больше всего он боялся обхода – с тылу лес подходил к заставе почти вплотную, держать оборону невозможно. Что противопоставить такому маневру, Ромка не знал, и его била дрожь от напряжения. «Ну, наш капитан, – думал Ромка, – наш капитан найдет, что им ответить! Уж он такой! Тихий-тихий, а успевает в самый раз, это точно!»
Он вполне полагался на капитана и все же волновался за него, поскольку сам решения не знал. И поэтому особенно внимательно следил за тишиной в тылу. Но немцы приняли другой план, тоже простой и рациональный. Ромка угадал его, когда раздался второй тяжелый взрыв (первый мог быть случайным). Артобстрел, понял Ромка, и тут же поправился: нет, это тяжелый миномет. И только после того с опозданием сообразил, как легли мины. Вилка! И он, Ромка Страшных, в самом центре…
Следующий залп он услышал. Стрельба вдруг затихла, и сквозь стекла, стены и перекрытия, сквозь воздух, сквозь Ромкино тело вонзились в его мозг визжащие стремительные сверла. Ромка отпрянул к стене, распластался на ней, и она сама не знала, куда деться, она билась у него за спиной, вдруг ожившая на несколько предсмертных мгновений.
Гром разрыва каким-то образом выпал из сознания Ромки, словно его и не было, словно мины взорвались бесшумно. Через лопнувшее окошко лился вязкий тротиловый смрад, он мешался с известковым туманом, и эта смесь мельчайшими иглами сыпалась в глаза и горло. А где-то вверху воздух уже снова скрипел, сверла жевали его – ближе, ближе. Невероятным усилием воли Ромка отклеился от стены, сделал, как ему показалось, один медленный шаг… второй… сорвал матрац… и, накинув его на себя, скользнул под топчан…
Пожалуй, это заняло одну, самое большее две секунды. Иначе он бы не успел.
Стены рухнули так легко…
Он выбрался только под вечер.
Солнце садилось за лесом. Восемь уже есть, прикинул Ромка. Собственно говоря, это не имело ровным счетом никакого значения-который час и сколько времени прошло; сейчас это было мелким, почти микроскопическим фактом по сравнению с тем, что он все-таки выбрался, вылез, продрался наверх из своей могилы, и вот сидит на груде битого стекла и черепицы, и дышит, и водит пальцем по теплой поверхности камня, и дышит свободно, и щурится на солнце, и может подумать, что бы ему эдакое отчудить сейчас – необычное и резкое, чтобы встряхнуло всего, чтобы еще отчетливей ощутить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80