Обычная кулачная драка. Он-де ударил, я – в ответ. Легкий шум. А дело сделано. Если вам не обязательно уничтожить противника насмерть, хорош удар сюда, в печень… Шок, потеря памяти. Вы тем временем делаете свое дело.
Пьяные ребята размахивали кулаками, стараясь угодить друг другу то в переносье, то в печень. Никита Полузудов увертывался от ударов.
– Ребята, ребята, вы взбесились! Я больной, меня нельзя бить. У меня инфекционная желтуха была в детстве.
– В самом деле,– сказал Генка.– Ну, что вы разошлись! Драка – это последнее дело.
– Нет; мой друг, не последнее,– ответил Юджин Росс.– Для настоящего мужчины она первое дело. Конечно, для хлюпиков, для маменькиных соплячков получить хороший удар да ответить еще лучшим – это страшнее страшного. Но без ударов и жизни нет. Я говорил о романтике. Какая же романтика без радости победы?
– Драться не обязательно,– настаивал Генка.– И кстати, у кого руки чешутся, может самбо изучать. Есть такой комплекс…
– Знаю! – Юджин Росс махнул рукой. «Самооборона без оружия». Само название компрометирует ваш комплекс. Самооборона! А почему, собственно, только оборона? Еще древние говорили: лучший вид обороны – нападение. А где в этой вашей самбе начала нападения? Нет их. И почему без оружия? Почему такая боязнь оружия? Человек стал человеком только тогда, когда взял в руки палку и камень, то есть оружие. От казавшись от него, он перестает быть человеком. Я художник, но я стреляю из пистолетов, из винтовок, из пулеметов и получаю от этого удовольствие. Я художник, но я могу метнуть нож… – Юджин Росс выхватил из кармана кожаный футляр, достал из него большой складной нож с костяной ручкой, раскрыл его и коротким движением, почти не целясь, пустил в дверь. Нож впился лезвием в самую середину верхней филенки. – Я художник, но пощупайте мои мышцы!… – Он согнул а локте правую руку и все по очереди подходили потрогать его вспухшие мускулы.
– Вот это да!
– Штука!
Юджин вытащил нож из двери, сложил его, спрятал в карман.
– Ваши родители в смысле физического развития превосходили вас. Вы излишне интеллектуализировались, так, что ли, сказать. Ну. впрочем, все это очень серьезные разговоры. Возможно, оттого, что собрались од ни мужчины. Было бы неплохо повторить нашу встречу, но уже с девушками. На, так сказать, расширенной основе. Тогда и танцы пошли бы и песни. Говорят, что в России ни одно застолье не обходится без песен. А вы сегодня даже попытки что-нибудь спеть не совершили. Хотите, я вам спою?
Он не стал дожидаться приглашения, запел:
Я был батальонный разведчик,
А он был наш писарь штабной.
Ответ я держал за Россию,
Он спал же с моею женой…
Жена моя, бедная Шура,
Неужто тебе все равно?
Чего же ты, бедная дура.
Сменила орла на дерьмо?
С первых слов песни Володька Решкин стал морщиться, как от боли. Когда дошло до этих слов, он, прерывая певца, сказал:
– Не надо, мистер Росс, прошу вас!
– А в чем дело? – Юджин Росс удивленно развел руками. – Русская народная песня.
– Дело в том, мистер Росс, что вас ввели в заблуждение. Никакая она не народная. Сочинил ее, видимо, изрядный сукин сын. Я знаю ее тоже. Ее время от времени публикуют в эмигрантских газетках и журнальчиках. Мы не хотим, чтобы над тем, что совершил советский народ в годы Великой Отечественной войны, кто-нибудь смеялся. А это насмешка. Извините, но вас обманули. Если хотите песню о войне… Как, ребята, знает кто из вас слова «Войны народной»?
– Я знаю,– сказал Генка.– Но не все слова. У моей сестры есть пластинка…
– Не надо пластинок. Затягивай, что знаешь. Коллективно вспомним.
Сначала не в лад, сбиваясь с мелодии, путаясь в словах, к великому удивлению Юджина Росса, эти парни, которые только что глушили виски и джин, которые только что рассказывали о целых системах одурачивания начальства, дальше все стройнее и стройнее пели грозную песню военных лет, все воодушевляясь, все сливаясь в единый поющий организм:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война!
Юджин Росс сидел, посматривал на них исподлобья и недоумевал, в чем же он ошибся, чего не учел, что сделал не так, почему налаженное было взаимопонимание вдруг разладилось, расстроилось. Ответа он не находил. А песня все гремела, сотрясая нелепо раскрашенные стены Ииной комнатки. Песне было в этих стенах тесно, она рвалась за окна, за двери, на улицу.
31
День Сабурова строился так. Обычно он вставал одновременно с Клаубергом, часа на полтора, на два раньше, чем мисс Браун и Юджин Росс. Те шлялись далёко заполночь, иной раз даже до утра, во всяком случае, до рассвета, до розового, тихого, прозрачного московского рассвета, и, конечно же, дрыхали после этого, опаздывая на завтрак. Сабуров и Клауберг завтракали за отведенным им столиком на четверых, на котором в специальной подставке были укреплены маленькие флажки: советский – красный, с серпом и молотом, и британский – весь в пестрых скрещениях.
Однажды, оглянувшись по сторонам, хотя в ресторане никого в тот ранний час, кроме них двоих, не было, Клауберг сказал:
– Какие представительные флаги нас осеняют, Пе… тьфу!…Умберто! Не забавно ли, что никто из нашей группы ни к тому, ни к другому флагу не имеет никакого отношения?
– Особенно ты, конечно,– ответил Сабуров, доедая яичницу.
– Ты полагаешь, что эти ублюдки,– Клауберг указал глазами на потолок, имея в виду мисс Браун и Юджина Росса, еще спавших там, на своем этаже,– что они имеют право называться англичанами? – и щелкнул пальцем по британскому флагу. – Или быть причастными к этому, красному, лишь потому, что в них русская кровь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178