Перо юного сочинителя было бойкое, романы под этим пером получались живописные, наполненные, с одной стороны, сентиментальными историями платонической любви то армейского офицера к одной из царских дочерей, то крестьянской девушки к своему хозяину-графу, помещику, за которого она отдает жизнь при налете на поместье банды озверелых красных, а с другой стороны – «ужасами Чека», зверствами большевиков, картинами их разгула, «афинскими ночами» в Смольном и Кремле, расправами в казематах Лубянки. Сабуров и до того, как ему оказаться в читальном зале Британского музея, еще в довоенные времена, но уже став взрослее, понимал, конечно, сколь далеки от подлинной действительности были его юношеские сочинения, так легкомысленно публиковавшиеся эмигрантскими издательствами в Берлине и в Праге. Но только теперь, взяв в руки составленные и тогда и позже и с той стороны и с этой материалы сухой статистики, отчеты иностранных наблюдателей, побывавших в годы переворота в России, донесения послов и агентов, он начал по-настоящему осознавать сложность и противоречивость минувших событий. Монархические сентиментальные воздыхания, которыми изобиловали его романчики, были так наивны и сусальны, что Сабуров не только не признался бы ныне в своем авторстве, но он даже постеснялся спросить, имеет ли музей экземпляры сочинений некого Серафима Распятова. Как хорошо, что сочинялись они под псевдонимом; как мудр и дальновиден был отец, настоявший на замене подлинной фамилии автора под этими сочинениями.
Возможно, что Сабуров запутался бы в бумажных лабиринтах музея, и не только шести месяцев – всей оставшейся жизни не хватило бы ему даже на то, чтобы хоть с приближенной полнотой составить список опубликованного на разных языках о Советской России, о революции, о пятилетках, о Великой Отечественной войне, как войну против гитлеровской Германии называли и называют советские люди. Помогла мисс Порция Браун. Она взяла на себя труд набросать для него несравнимо более сжатые, чем это делал он, списки необходимой литературы да и в них отметила как первоочередное и обязательное чтение далеко не все. При всей ее голубоглазости, женственности и улыбчивости мисс Порция была и не глупа и весьма деловита. С ее помощью Сабуров нащупал верную дорогу. Взятие власти большевиками, гражданская война, восстановление хозяйства в стране, борьба с оппозицией в большевистской партии после смерти Ленина, роль Сталина в этой борьбе, индустриализация, коллективизация, Отечественная война, послевоенный период строек и развития – вот как под водительством американки выстраивалась линия его чтения. Книжные тексты подкреплялись фотографиями в журналах, материалами газет с их текущим хроникальным освещением событий.
Поразило Сабурова обилие эмигрантских изданий. Сидя год за годом в Италии, в своей Вариготте, куда ни зарубежных, ни советских русских никогда и никакими ветрами не заносило – кроме на треть русской жены Антониони, давным-давно утратившей связь с Россией, да жены коммуниста Спады, – он почти ничего не знал о послевоенных делах эмиграции. Как, чем живет эмиграция, да и вообще живет ли она, не ассимилировались ли те два или три миллиона беглецов, которые покинули родину после семнадцатого года,– все это ему было совершенно неведомо. Боясь привлечь чье-либо внимание, вызвать подозрение досужих соглядатаев, он даже русских эмигрантских изданий не выписывал. А сами они никакими иными путями до Вариготты не доходили. И вот после долгой полосы глухого забвения всего русского, всего былого, казалось, навсегда исчезнувшего из его жизни, в руках Сабурова «Новый журнал», издающийся на русском языке в Америке, нью-йоркская газета «Новое русское слово», какие-то «Грани» и «Посев», альманах «Мосты», газета «Русская мысль», нечто такое, которому дано название: «Общественно-политические тетради Зарубежье»,– издающееся в Мюнхене… Уйма – горы, монбланы – книг, журналов, газет на русском языке, изданных за пределами России. И все они датированы последним годом, последними месяцами, последними днями. Совершенно все свежее, типографская краска еще пачкает пальцы.
Глаза разбегались, скользя по листаемым страницам. Вот Сабуров взял в руки «Новее русское слово». На первой странице газеты – траурное объявление в черной рамке: «Скоропостижно скончалась моя дорогая, горячо любимая жена Эвелин. Заупокойная служба в похоронном бюро Кэмпбелл, Медисон Авеню и угол 81 улицы, Нью-Йорк». И подпись, которая ошеломила: «Майор Александр Северский». Какой же это Северский, не тот ли известный авиатор? Да, конечно, это он. На одной из внутренних страниц можно было прочесть, что покойная Эвелин была дочерью профессора медицины доктора Рутерфорд Оллинфан; в 1925 году она вышла замуж за русского летчика, инженера, авиационного конструктора. Русский авиатор, где же он подвизался все годы, пока Сабуров сидел в итальянской Вариготте? И об этом было сказано в объявлениях. Ему, «мужу покойной и своему директору», «искреннее соболезнование» выражали! все служащие «Электронатом корпорейшн».
Объявления подобного рода так и лезли в глаза. «Состоялись похороны В. Н. Салато, бывшего председателя ОРОВУЗа (Объединения русских, окончивших высшие учебные заведения за рубежом)». Со своей Делией он, Сабуров, и представить себе не мог, что где-то и такие объединения существуют. «Бывшего кадета I корпуса В. Дмитриенко, который напечатал в „Новом русском слове“ статью о Суворове и Первом кадетском корпусе, просят сообщить свой адрес в отдел хроники». Можно себе представить, что это за бывший кадет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178