Не война, а наказание! Так вот, прибыл отец из-под Перекопа к мирной жизни при буденовке и новых сапогах с высокими козырьками, чистый, как стеклышко. На лбу звезда, сапоги скрипят, а время хоть и голодное, но мирное, с просветом. А в станичном правлении Яшка Филин оказался. Про него отец так говорил:
– Сидит на деревянной ноге, правое ухо отрублено, левый глаз соломой заткнут. Сам сроду не воевал в красных, по инвалидности и недостатку мужского сословия пригрелся на писчей должности.
– Так что, Митрий, бери запас сухарей, – говорит, – и с завтрева мотай в Вешенскую на пе-ре-лигистрацию.
– Какую? – спрашивает отец.
– Бывших офицеров дома Романовых.
– Во-он чего! А ты что, мак ел?
– Я с позавчерашнего утра ничего не ел, – отвечает, – потому как, сам знаешь, голодный неурожай. А являться ты должон, раз на погонах в старое проклятое время золотые лычки носил. Сколько их было?
– Три…
– Ну вот, сам говоришь.
– Так это я их под Бродами носил, в шешнадцатом, а в семнадцатом под Персияновкой их все поснимали, ну и я снял.
– Вот там и расскажешь. В Вешках вашего бывшего брата раскусывают в Особом отделе.
– Дурак.
– Родом так. Распишись на бумажке.
Расписаться не шутка, но дело-то дрянь. Яшка тут свои соображения исполняет, далекие от нужд революции, а в Вешках разговор короткий, туда кого не надо не посылают… Призадумаешься!
– Ну погоди, сволота, вернусь – последнюю ногу отломаю! – говорит отец, хотя на возврат никаких особых надежд не питает.
– Я при исполнении. За контровые слова и недооценку классового момента могу и затворить! – говорит Яшка. И деревянной ногой по полу: туп-туп, туп-туп.
Н-да, сухарей нету, и путь немалый, а за Советскую власть пострадать придется, шестьдесят верст – не околица.
К Особому отделу испытывал отец, конечно, горячее революционное доверие, но смущало то обстоятельство, что в дело шли, оказывается, и золотые лычки старой унтер-офицерской службы. Шел всю дорогу с туманными мыслями и все за левый грудной карман лапал: на месте ли бумаги из Первой Конной. Такая оказия: последний год был старшим писарем при штабе, Ворошилова с Буденным чуть не каждый день видел, а тут Яшка Карнаухий чуть не под расстрел послал!
Пришел чуть жив, с голоду аж сизый. В ДонЧК дверей по коридору великое множество, и все глухие, и все вовнутрь закрываются. Входит в Особый отдел при всей своей политической грамотности и готовности.
А за столом комиссар сидит, бумагу трудную читает, весь в ремнях, чуб свис до самого стола. Гроза!
Бумагу дочитал, глаза поднял горячие. И на лбу зарубина такая, будто он один во всем свете про мировую революцию думает.
Глядит отец и глазам не верит. Степка Сукочев, однокашник, с каким на одной повозке с зарядными ящиками от вешенцев драпали!
– А ты какого черта заявился? – спрашивает устало.
– На фильтрацию.
– На какую?
– Дома Романовых…
– Гляди-ка! А какой дурак тебя послал?
– Яшка Филин. Карнаухий.
– Это какой Филин? Что в карателях был? Вот гад, а я об нем никак справок не наведу…
– Сидит. Голодный, с полным сознанием момента… А что касаемо карателей, то, я думаю, брехня чья-то, – говорит отец спроста. – У него правой ноги и левого глаза нету…
Степан Михайлович строго так глянул, с прищуром, до самого нутра просверлил:
– В этом учреждении надо, Димитрий, выражаться осторожнее, – говорит. – Наши данные проверенные. Он был тайным агентом самого Желтоногова, мы его под
Гремячей балкой зарубили… Завтра я этого Яшку сам буду допрашивать и, возможно, отправлю в ближний соснячок, а ты валяй домой и строй новую жизнь.
То-то радости было! Душа трепыхалась, как молодая перепелка в жите, когда пошел к двери. И только это он руку протянул, взялся за скобу, тут вроде как выстрел в затылок, тихий голос:
– А ну, постой-ка, Димитрий. Вернись!
Прямо наказание с этими старыми друзьями встречаться. То домой отпускает, то обратно, в эту сторону заворачивает…
– Ты вот чего… Садись, поговорим кой о чем, – говорит Степан Михайлович. – У нас тут с людьми зарез… Ты не пошел бы ко мне на работу?
Опасный разговор. Не хочется огорчать хорошего человека отказом, да еще в такую тревожную минуту, а язык свое мелет:
– Работу?.. По правде, надоело уж с винтовкой да наганом…
– Банды в нашем округе еще не вывелись, надо их до конца искоренить. Вот… Поедешь на Рябов, там старый зипун наденешь, к Шумилину и Колобродову дорогу найдешь и гляди в оба. Ежели оттуда какая банда явится – с тебя спрос.
– А как же пахать и сеять? Дядя за меня будет?
– Паек – пуд аржаной муки, больше пока ничем не располагаем…
– А ежели туда, к нам, банда заскочит?
– Сообщишь. Спрос будет с других.
– Доверяете?
– Да как сказать… Бандиты эти нынче у всех поперек горла. Можно и доверить.
Риск в этой новой работе был, конечно, большой, но пегой кобылы отец так и не нашел. Возможно, потому, что хутор был глубинный, проезжих дорог мало и никаких банд к этому времени там уже не появлялось. Скоро состоялся новый разговор у Сукочева.
– Шевелятся бандиты?
– Да пока нет.
– Как думаешь, чем объяснить?
– Единым налогом заместа продразверстки. Декрет все сделал.
– Точно?
– Других видимых причин нету. Одна голая политика, но в самый корень…
Степан Михайлович пальцами по столу побарабанил. Задумался ненадолго.
– Теперь ты человек опытный. Думаю, годишься на ликвидацию банды Кочеткова. Последняя осталась… А? Что думаешь?
– Мне бы неохота… Полчанин, и в лицо меня знает…
– Да и мне, может, тоже все это надоело. А ежели приперло, так надо же меры принимать!
– Это как же?
– А так. Они в Слащевской дуброве сидят, носа не показывают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9