– Вот мы получили ваше письмо. Вы, конечно, понимаете, что оно требует расследования, прежде чем его публиковать?
– Это ясно. Это всегда готов. Само собой. Это мы в курсе. Все факты соответствуют, могу подтвердить лично.
– Начнем, значит, – кивнул Голубев. – По пунктам.
Вот вы тут первым пунктом о шифере… И – не совсем точно указали.
– Как это? Совершенно точно!
– Нет, Кузьма Гаврилович. Шифера было сто двадцать листов.
– Да ну?
– Представьте себе. Сто двадцать. И Ежиков – не бухгалтер, а комбайнер и тракторист, механизатор широкого профиля. Вы что же, не знали этого?
– Как не знал! Ежиков этот – рвач, за любое дело хватается, где можно рублишко подзашибить! Его сыми с комбайна-то, так он и с шабашниками догадается куда-нибудь на Алтай махнуть, на целину, на самый передний край нашей жизни! Рази уследишь?
– Но вы же написали, что он – бухгалтер.
– Точно. Соответствует факту. Сидел он за столом и крутил машинку, сам видал.
– Но его же никто бухгалтером не назначал, это же по личной просьбе старика Воскобойникова. Вы же не могли об этом не знать?
– А зачем мне это знать? Я знаю другое, что шихвер ему выписали по блату!
– Ну-у… Так не годится, Кузьма Гаврилович. Одно вы знаете, а другое не хотите. А нам интересно все, в совокупности! Притом квитанция подшита при кассовой ведомости, я проверял. Деньги он уплатил, – сказал Голубев. – Государство не пострадало.
– Как же так? А может, эти сто двадцать листов и я бы купил! Так ведь мне-то не дали? Не дали!
– Но вы же не работаете в совхозе?
– Какая разница! Я, может, за этот совхоз кровь проливал!
– Н-да. Сложное дело… – вздохнул Голубев. – Однако обвинять управляющего по этому пункту мы не можем. Это, в конце концов, его дело, какому застройщику помочь, а кому и отказать. Теперь дальше. Насчет Агриппины Зайченковой…
– Ну, тут уж и свидетели были! – проморгавшись, Кузьма Гаврилович задвигал локтями по столу, потянулся руками к письму. – Это прямо на глазах у народа!
– Что именно?
– Принуждал. К сожительству.
Голубев вздохнул тяжко. Посмотрел на кровать, заваленную тряпьем, нечаянно зацепился взглядом за лесного и пастбищного клеща с распущенными щупальцами.
– Понимаете, Кузьма Гаврилович… Вопрос-то уж больно щекотливый. При расследовании выяснилось, что никаких поползновений со стороны Белоконя не проявлялось. Да и зачем бы ему прямо в конторе с нею…
Разве другого места они бы не нашли?
– Да свет-то у них потухал? Гасили они электричество ай нет? Всю сознательную общественность возмутили! Это вам не факт?
– Ну, свет вполне свободно и сам мог потухнуть. Замыкание, например.
Кузьма Гаврилович искоса глянул на него, как на младенца с ближнего плаката, и скрипуче засмеялся:
– Значит, по-вашему, у них так-таки ничего и не было? Так выходит?
– Да так и не было.
– Да кто же это вам сказал?
– Сама Зайченкова и сказала.
Кузьма Гаврилович заморгал часто и в восторге раскрыл сморщенный, щербатый рот.
– Эва! Да какая же баба вам в том признается! Нашли у кого спрашивать! Она ж сучка известная!.. И весь род у нее такой, продажный! Куркули вечные!
– Это кто же?
– А отец у нее был, Прошка Ермаков! Ермаковы у нас первые богачи были, и кабы не благодетели некоторые, так их бы первыми по шапке отсюда погнали!
– Разве? Я об этом ничего не знаю, – насторожился Голубев и весь подался к хозяину.
– Вот то-то и оно! В корень смотреть надо, молодой человек. Эта семейка известная. Две пары быков, таких, что рога не достанешь, да лошадь, да две коровы у них было, точно помню. А уцелели, сволочи! Обошло их…
– Как же так? Хозяйство – явно кулацкое, – кивнул Голубев.
– Вот то-то и оно! А защитник у них нашелся из ваших, из приезжих! Присланный, можно сказать, с верхов. Токо он ни черта не смыслил, гнилым оказался, с подкладкой!
– Это кто же такой?
– Степка Забродин был такой! Двадцатипятитысячник!
– Но ему же памятник здесь поставлен, как же вы так о нем? – не сдержался Голубев. В груди у него что-то налилось горькой обидой за всех «приезжих». – Как же вы так?
– Памятник – это другое дело. Это потому что – помер! А был бы жив, так, может, другой с ним был разговор! Голова у него была не с того конца застругана!
У Кузьмы Гавриловича голова была идеально круглая, не к чему придраться. Голубев оценил это и спросил с интересом:
– Ну, и как же все-таки ему удавалось их защищать?
– Как? А привез с собой эту статью в газете. Головокружением называлась. И начал чего не следовает подсчитывать. У кого сколько душ в семье. А у этих Ермаковых, не считая Проньки, было еще три сына женатых.
Ну, Забродин-то и поставил перед ними вопрос: вступаете или нет? У вас, мол, в доме целая бригада! А они, всей оравой: всту-па-а-аем! А он и рад, зар-разу такую – в колхоз!
Голубев что-то наконец понял.
– Значит, у них в доме-то фактически четыре семьи было? – спросил он.
– Если деда с бабкой считать, то оно конечно. Токо это к делу не относится.
– А чего же они не поделились перед коллективизацией? Тогда многие богатеи так делали.
– Да делить-то, оно у них не получалось. Даже по паре быков не выходило на семью, а без быков пахать нельзя у нас, земля чижолая. Они и не разошлись поэтому.
– Значит, семья-то маломощной была, выходит?
Прав был Забродин?
– Ну! Какая же это маломощная, когда… Две пары быков, да лошадь, да коровы! Куда уж богаче-то! – стоял на своем Кузьма Гаврилович. О своем соперничестве с Прокофием из-за Грушкиной матери распространяться он, по-видимому, считал излишним.
Голубев успокоенно отодвинул от себя блокнот, вздохнул с облегчением. И даже усмехнулся чему-то, обрадовался, что памятник первому председателю колхоза хуторяне заново восстановили и что венки в прощеный день приносят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40