— Куда мы едем? — спрашиваю я снова, чувствуя, как подпрыгивают под головой ее колени, что, по всей видимости, объясняется ухабистой дорогой. Я вижу, как в окне клубится пыль; я вижу плоское небо без единого облачка, без единой белой полоски самолетного следа.
— Увидите, — говорит она, и ее рука соскальзывает с руля, чтобы погладить мою щеку, источая чудесный невинный запах духов.
Затем — снова в яму и из нее; я почти уверен, что мы покинули пыльный ухабистый проселок, потому что за окнами нет больше пыли и колеса глубоко уходят в мягкую почву; иногда слышен звук, который в Айове может означать лишь одно — стерни или кабанью кость. Мы явно сменили направление, потому что солнце пригревает мои коленные чашечки под новым углом. Потом я слышу, как скользят шины, будто по мокрой траве. Я начинаю бояться, что мы застрянем где-нибудь у черта на рогах и что нам вместе с «эдселом» придется торчать всю ночь в каком-нибудь соевом болоте.
— Где над нами будут крякать одни лишь утки, — бормочу я, и Лидия слегка встревоженно смотрит вниз на меня.
— Однажды меня возил сюда один парень, — роняет она. — Иногда тут можно увидеть одного-двух охотников, но больше никого. Правда, мы всегда можем натолкнуться на машину охотника.
«Один парень, — думаю я, — интересно, была ли она уже осквернена?» Но она, словно угадав мои мысли, торопливо добавляет:
— Но он мне не понравился. Я сказала ему, чтобы он отвез меня обратно. Однако я запомнила, как мы сюда добирались. — Она на мгновение высовывает кончик языка, чтобы смочить уголки губ.
Потом — тень и спуск; почва становится более твердой и ухабистой; я слышу под колесами «эдсела» шуршание и улавливаю сосновый запах — в Айове это не редкость! Машина цепляет ветку, что заставляет меня подпрыгнуть и ткнуться носом в рулевое колесо.
Когда Лидия останавливается, мы оказываемся в густой заросли молодого сосняка, старого валежника, плосколистного папоротника и ноздреватого, наполовину вымерзшего мха. Вокруг грибы.
— Видишь, — говорит она, открывая дверь и спуская ноги на землю. Обнаружив, что там мокро и холодно, она застывает спиной ко мне, болтая ногами.
Мы на холме, покрытом неряшливой порослью деревьев и кустарников. Позади нас скошенная пшеница и соевые поля; впереди и довольно далеко внизу, видимо, Коральвиллское водохранилище, замерзшее по краям и покрытое зыбью посредине. Если бы я был охотником, то я бы устроил засаду здесь на холме, запрятался бы глубоко в папоротник и ждал бы ленивых уток, совершающих короткие перелеты от одного поля к другому в поисках пиши. Они низко спустились бы к земле, особенно самые жирные, отражая блестящую гладь воды своими брюшками.
Но тут я наклоняюсь через подлокотник «эдсела» и вытягиваю ноги прямо в маленький зад Лидии Киндли; на какое-то мгновение у меня создается впечатление, будто я выталкиваю ее из машины. Но я лишь дотронулся до ее спины, и она, обернувшись через плечо, заносит ноги обратно и захлопывает дверцу.
В багажнике одеяло и пиво, которое, по словам Лидии, купила выглядевшая постарше соседка по комнате. Кроме того, отличный сыр, теплый круглый хлеб и яблоки.
Перебравшись через спинку переднего сиденья, она разложила еду на заднем, и мы, накинув поверх себя одеяло, устроили что-то вроде уютной палатки. Маленький кусочек сыра прилип к голубой жилке на запястье Лидии Киндли, и она сняла его своим быстрым язычком, глядя, как я наблюдаю за ней; ее скрещенные ноги уставились коленями прямо в меня.
— У вас на локте хлеб, — прошептала мне Лидия, и я идиотски хихикнул.
Она убирает ноги и стряхивает одеяло, чтобы избавиться от крошек; я наблюдаю, как хлеб падает на пол; я вижу, как ее юбка задирается до самых бедер, когда она притягивает меня ближе к себе. На ней детская розовая комбинация с голубыми цветочками, напоминающая мне одеяльце в кроватке Кольма.
— Я думаю, что я люблю вас, — говорит она.
Но я отмечаю размеренность каждого слова, настолько хорошо продуманного, что я догадываюсь: она лишь упражняется в произношении. Словно догадавшись, что что-то не так, она поправляется:
— Мне кажется, что я уверена, что люблю вас. — Прижимая ко мне свою стройную ножку, она переносит вес на бедро и осторожно притягивает мою голову к себе. Мое сердце утыкается в ее колени.
На ее трусиках те же самые проклятые голубые цветочки. Ее цвета — детские; такие веселенькие милые вещички для «юных мисс».
Она снова изгибается и слабо притягивает меня за уши, сознавая, что я вижу ее цветочки.
— Вам не обязательно любить меня, — произносит она, и я снова слышу ту же размеренность упражнений. Я уверен, где-то в студенческой спальне Лидии Киндли лежат блокнотные листики с этими фразами, придуманными как варианты, перечеркнутыми, исправленными, возможно с примечаниями. Мне бы хотелось знать, какие ответы написаны за меня.
— Мистер Трампер, — говорит она, и я целую ее под краем юбки, чувствуя, как напрягаются слабые мускулы. Она притягивает мою голову к своей птичьей грудке; жакет расстегнут, блузка поверх прохладной кожи слегка помята.
— Vroognaven abthur, Gunnel milk, — цитирую я. Нижний древнескандинавский при таких обстоятельствах безопаснее всего.
Слегка вздрогнув, она садится прямо напротив меня, но даже такой горбатый «эдсел» не слишком удобен, и ей приходится долго изгибаться, прежде чем она освобождается от жакета. Мой охотничий пиджак повисает на ручке задней дверцы, Сидя к ней спиной, я ухитряюсь развязать ботинки, пока ее руки проходятся по пуговицам на моей рубашке. Повернувшись к ней, я обнаруживаю, что она уже расстегнула блузку и теперь стоит на коленях, прикрыв скрещенными руками лифчик;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132