Они прибыли минувшей ночыо с корзинами, полными рыбы, которую продали по дешевке, остановились в таверне, выпили, захмелели, позабыли о том, зачем, собственно говоря, отправились в Назарет, вспомнили о женщинах и стали петь о них песни, затем подрались, опять помирились, а на рассвете Бог Израиля снова пришел им на ум, они умылись и, еще не вполне очнувшись ото сна, отправились поглядеть на чудо.
Долгое ожидание надоело им, а отведав ударов копья по спине, они уже начали жалеть, что пришли сюда.
– Лучше вернемся к нашим лодкам, ребята, – сказал один из них, крепкого сложения, с седой курчавой бородой и лбом, напоминающим панцирь устрицы. – Вот увидите, и этого распнут, а небеса так и не разверзнутся, потому как нет предела ни гневу Божьему, ни беззаконию человеческому. Не так ли, сыне Зеведеев?
– Как нет предела и взбалмошности Петра, – ответил его товарищ, рыбак с взъерошенной бородой и свирепым взглядом, и, засмеявшись, продолжал: – Прости, Петр, но ты уже дожил до седых волос, а ума так и не набрался. Ты, как солома, легко загораешься и тут же угасаешь. Или, может быть, это не ты взбудоражил нас? Не ты ли кричал, бегая как шальной от парусника к паруснику: «Скорее, братья, – только раз в жизни можно увидеть чудо! Идемте же в Назарет взглянуть на него!» А сейчас получил копьем по спине, так сразу же сбавил пыл и запел по-другому: «Пошли-ка, братцы, поскорее отсюда!» Не зря прозвали тебя Ветрогоном!
Несколько рыбаков, слышавших разговор, засмеялись, а пастух, от которого несло козлом, поднял свой пастушеский посох и сказал:
– Не брани его, Иаков. Даже если он и ветрогон, то все равно лучше всех нас, потому что сердце у него золотое.
– Ты прав, Филипп, сердце у него золотое, – согласились все, стараясь ласковым словом успокоить Петра.
Но тот только сердито сопел: он никак не мог смириться с тем, что его называют ветрогоном. Возможно, он и был таким. Возможно, любой слабый ветерок мог увлечь его, но это происходило не от страха, а по доброте душевной.
Иаков понял, что расстроил Петра, и это огорчило его: он пожалел, что говорил со старшим товарищем слишком резко, и, желая переменить разговор, спросил:
– Послушай-ка, Петр, как поживает твой брат Андрей? Он все еще в Иорданской пустыне?
– Да, все еще там, – ответил со вздохом Петр. – Он в принял крещение и теперь питается акридами и диким медом, как и его учитель. И да окажусь я лжецом перед Богом, если мы вскоре не увидим, что и он ходит по селам, возглашая: «Покайтесь! Покайтесь! Пришло Царство Небесное!» Да где оно, Царство Небесное? Куда только стыд подевался? Иаков качнул головой и нахмурил густые брови.
– Та же напасть приключилась и с моим трудоусердным братцем Иоанном. Тоже подался в обитель, что стоит в Геннисаретской пустыне, – хочет стать монахом, не дано, видите ли, быть рыбаком. А меня бросил одного с двумя стариками да пятью лодками, хоть головой о стену бейся!
– И чего ему не хватало, благословенному? Имел все дары Божьи. И что только нашло на него в самом рассвете юности? – спросил пастух Филипп со скрытым злорадством от того, что и на богатых находится червь, который гложет их.
Он внезапно впал в уныние, – ответил Иаков, – и ночи напролет ворочался на ложе, словно юнец, которому захотелось жениться. Ну, так и женился бы! Невест, что ли, мало? Ему, видите ли, не жена была нужна. А что же? Царство Небесное, как и Андрею.
Рыбаки громко засмеялись.
– Совет да любовь! – сказал старый рыбак, злорадно драя мозолистые ладони.
Петр открыл уж было рот, но заговорить ему не пришлось.
– Распинатель! Распинатель! Вот он! – раздались хрипели голоса, и все, как один, взволнованно повернули головы.
Вдали на дороге показался Сын Плотника: тяжело дыша и шатаясь под тяжестью креста, он поднимался вверх.
– Распинатель! Распинатель! – зарычала толпа. – Изменник!
Увидав с вершины горы приближающийся крест, оба цыгана радостно вскочили. Солнце уже изнурило их. Поплевали на руки, взялись за кирки и принялись рыть яму. Рядом они положили на камень толстые, с широкими шляпками гвозди: три гвоздя были изготовлены на заказ, а пять других они выковали сами.
Мужчины и женщины стали живой цепью, взявшись за руки, чтобы не дать пройти распинателю. Магдалина оторвалась от толпы и пристально смотрела на поднимающегося Сына Марии. Сердце ее преисполнилось страдания: она вспомнила, как они играли вместе малыми детьми: ему было тогда три года, ей – четыре. Как глубока была та непередаваемая радость, то невыразимое наслаждение! Впервые в жизни оба они где-то в покрытых мраком глубинах души почувствовали, что один из них – мужчина, а другая – женщина. Два тела, казалось, были некогда единым целым, но затем какое-то безжалостное божество разлучило их, и вот эти части вновь обрели друг друга и возжелали соединиться, чтобы снова стать чем-то единым. Подрастая, они все отчетливее ощущали, какое это великое чудо – быть мужчиной и женщиной, и взирали друг на друга с безмолвным ужасом. Словно два зверя, дожидались они наступления того часа, когда голод станет неодолимым и они бросятся друг на друга, чтобы воссоединить разделенное некогда Богом. Однажды вечером, на празднике в Кане, в час, когда любимый уже протянул руку, чтобы вручить ей в знак обручения розу, безжалостный Бог ринулся на них сверху и вновь разлучил их. И с тех пор…
Слезы выступили на глазах у Магдалины. Она шагнула вперед: несущий крест проходил теперь прямо перед ней.
Она наклонилась к нему, ее душистые волосы коснулись его обнаженных окровавленных плечей.
– Распинатель! – хрипло простонала она сдавленным голосом и задрожала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168