В ту минуту, когда ведавший приемом гостей полоумный схватил ножницы и убежал, ослепшие, с потрескавшимися губами и опрелыми подмышками монахи, еле держась на ногах, входили в обитель, таща с собой старца Аввакума, которого нашли на обратном пути наполовину засыпанного песком.
Почтенный раввин протер влажной тряпкой глаза, губы и шею, опустился на корточки перед опустевшей скамьей настоятеля и стал слушать, как за запертой дверью иссушает и разрушает мир дыхание Иеговы. В голове его от виска к виску проходили друг за другом пророки: в таком же горячем воздухе взывали они к Богу, таким же горячим должны были чувствовать они приближение Господа Всесильного к устам и очам своим.
«Бог есть пустыня, ветер, зной, молния, но не сад цветущий – я знаю это, – шептал он. – Сердце же человеческое – лист зеленый, несомый в вихре и иссушаемый Богом. Что делать, как вести себя, дабы смягчился лик Его? Когда мы приносим Ему в жертву агнцев, Он кричит: «Не желаю я мяса, только псалмы утоляют глад мой!» Но лишь откроем мы уста и начнем песнопения, Он снова кричит: «Не желаю я слов, одно лишь мясо агнца – сына моего единственного – насыщает глад мой!»
Почтенный раввин вздохнул. Он устал, а думы о Боге только раздражали его. Раввин стал искать место где-нибудь в углу, желая прилечь. Уставшие, измученные бессонницей монахи разбрелись по кельям, чтобы уснуть и увидеть во сне настоятеля. Сорок дней душа его будет кружить вокруг обители, входить в кельи, смотреть, что делают монахи, давать им наставления и журить их. Итак, монахи улеглись, чтобы отдохнуть и увидеть во сне настоятеля. Почтенный раввин огляделся вокруг, но никого не было. Только два черных пса вошли, улеглись на плитах и, скуля, принюхивались к пустой скамье. Снаружи стучался в дверь, тоже пытаясь проникнуть внутрь, разъяренный вихрь.
Раввин хотел уж было прилечь рядом с собаками, но тут заметил Сына Марии, который неподвижно стоял в углу и смотрел на него. Сон сразу же улетучился с его отяжелевших век, он беспокойно сел и кивком велел сыну своего брата подойти ближе. Тот словно только и ожидал этого призыва. Горькая улыбка появилась на устах юноши. Он приблизился.
– Садись, Иисусе, – сказал раввин. – Я хочу поговорить с тобой.
– Я слушаю, – сказал юноша, опускаясь рядом на колени. – Я тоже хочу и должен поговорить с тобой, дядя Симеон.
– Что ты здесь шатаешься? Мать твоя ходит по селам, ищет тебя и места себе не находит.
– Она ищет меня, а я ищу Бога, стало быть, встретиться мы никогда не сможем, – ответил юноша.
– Сердца у тебя нет. Ты никогда не любил, как любят люди, ни отца, ни мать…
– Тем лучше. Сердце мое – уголь пылающий и жжет того, к кому приближается.
– Что с тобой? Как ты можешь говорить такие слова? Чего тебе не хватает? – сказал раввин, вытягивая шею, чтобы лучше видеть Сына Марий. – На глазах у тебя слезы. Какая-то тайная печаль гложет тебя, дитя мое. Открой мне свою печаль, и тебе полегчает. Какая-то глубокая боль…
– «Какая-то»? – прервал его юноша, и лицо его исчезло в горькой усмешке. – «Какая-то»? Да их целое множество!
Душераздирающий вопль поверг раввина в ужас. Он положил руку на колено юноше, желая ободрить его.
– Я слушаю, дитя мое, – мягко сказал раввин. – Открой мне свои страдания, дай им выйти наружу – они свирепствуют во мраке, но свет убивает их. Не стыдись и не бойся! Говори!
Но Сын Марии не знал, о чем говорить, с чего начать, что сокрыть как неприличное глубоко в душе, в чем исповедаться, чтобы обрести покой. Бог, Магдалина, семь грехов, кресты, распятые проходили и исчезали друг за другом, разрывая все внутри него…
Раввин гладил ему колени и смотрел на него с немой мольбой.
– Не можешь, дитя мое? – тихо и нежно спросил он наконец. – Не можешь?
– Не могу, дядя Симеон.
– Много у тебя искушений? – спросил раввин еще тише, еще нежнее.
– Много. Много… – с ужасом ответил юноша. – Много.
– И я тоже, дитя мое, много претерпел в юности… – со вздохом сказал почтенный раввин. – Бог тоже мучил, испытывал меня, желая увидеть, устою ли я и как долго устою. Много было и у меня искушений: одни – с дикими ликами, этих я не боялся; другие – со спокойными, полными неги. Их я боялся и потому пришел, как ты знаешь, сюда, обрести покой в этой обители, куда пришел теперь и ты. Но здесь-то и настиг меня преследовавший меня Бог, наслав искушение, облаченное женщиной… Я впал – о горе! – в искушение, и с тех пор (может быть, именно к этому и стремился Бог, может быть, именно потому Он и мучил меня?), с тех пор я успокоился. Успокоился и Бог. Мы примирились. И ты тоже примиришься с Ним и исцелишься, дитя мое.
Сын Марии покачал головой.
– Вряд ли я исцелюсь так легко, – тихо сказал он.
Юноша умолк. Молчал и сидевший рядом раввин. Оба они дышали тяжело, учащенно.
– Не знаю, с чего начать. Лучше и вовсе не начинать. Мне стыдно, – сказал юноша, пытаясь встать. Но теперь раввин сильно сжал его колени.
– Сиди! – приказал он. – Не уходи! Стыд тоже искушение. Преодолей его и останься! Наберись терпения – я буду задавать тебе вопросы. Я буду спрашивать, а ты будешь отвечать. Зачем ты пришел в обитель?
– Чтобы спастись.
– Спастись? От чего? От кого?
– От Бога.
– От Бога? – воскликнул в ужасе раввин.
– Он преследовал меня, вонзал свои когти мне в голову, в сердце, в тело и желал столкнуть меня…
– Куда?
– В пропасть.
– В какую пропасть?
– В Его пропасть. Он велит мне встать и заговорить, но что я могу сказать? «Мне нечего сказать, оставь меня!» – кричал я Ему. Но Он не оставлял меня. «Ах, Ты не желаешь оставить меня?! Хорошо же, вот я Тебе покажу! Ты увидишь, почувствуешь ко мне отвращение и оставишь меня».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168