Она посмотрела на него и тихо сказала:
— Я не могу его понять. Попробуйте сами.
Поль склонился и вдруг представил себе, как выглядит он, обезображенный шрамами, рядом с ними. Внутри у него все перевернулось от мысли о своем уродстве. Мальчик вдруг открыл глаза и явственно произнес хриплым голосом:
— Мама!
Бренда положила его на подушку и отошла в другой конец комнаты.
— Подержите его, пока я приготовлю микстуру.
Лицо мальчика было совсем рядом с лицом Поля, он даже чувствовал на своей щеке мокрое прикосновение. Мальчик что-то невнятно прошептал, и Поль ему так же невнятно ответил, не зная, дошли ли его слова до сознания ребенка. В госпитале он много раз убеждался, что боль создает барьер, через который не проникают даже самые нежные слова. Сердце ребенка билось чуть слышно. Но так ли это? Он ни разу не слышал, как бьется чужое сердце, он знал лишь, как бьется его собственное сердце и сердце его жены, ощущал его биение лишь в те моменты, когда страсть доводила его до неистовства.
Бренда снова склонилась над больным, попыталась влить в него лекарство. Мальчик вскрикнул, схватился рукой за плечо Поля.
— Папа! — неожиданно и громко позвал ребенок.
Поль машинально поправил подушку и посмотрел на Бренду. Они стояли рядом у постели ребенка, и Поль не переставал задавать себе один и тот же вопрос: почувствовала ли она, как эти бессознательные крики ребенка словно соединили их цепью. Она не смотрела на него, она не отрывала глаз от мальчика, и на лице ее была отрешенность. Она повернулась и пошла из комнаты, запахнув полы халата, словно ей вдруг стало холодно. В дверях она остановилась и сказала:
— Позовите меня, если это опять повторится.
Он не отрываясь смотрел на нее сквозь тусклый свет.
— Хорошо, я позову, если не справлюсь сам.
Почему же она ушла, подумал Поль с обидой. А, собственно, какие у него есть основания возмущаться, если она вовсе и не замечает его. И до чего же глупо и сентиментально думать, будто слова больного ребенка, сказанные в бреду, могут что-то значить для них обоих. Ведь мальчик звал тех, кто ему был сейчас крайне необходим: свою мать и своего отца, которых не было рядом с ним. «До чего же ты поглупел, старик, за время своей долгой болезни, если способен допустить, что этот бессознательный крик ребенка может связать тебя прочными узами с женщиной, которая видит в тебе лишь сменную сиделку у постели больного.
Ради бога, дружище, — сказал он себе, — не раскисай!»
Поль вдруг почувствовал, что не может обойтись без сигареты и чашки крепкого кофе, который она оставила в термосе на кухонном столе. Он выпил кофе. Крепкий горячий напиток немного успокоил его, а дым сигареты унес последние остатки глупых мечтаний.
Он закурил еще одну сигарету и мысленно произнес:
«Не обольщайся, старик, думай о себе реально даже при тусклом освещении и принимай эту женщину такой, какая она и есть на самом деле: суровая, ненавидящая мужчин. Ухаживает за ребенком только потому, что, как и ты, чувствует свою вину перед ним. Не пытайся изобретать какие-то таинственные узы, которые могут вас связать. Их нет и никогда не будет».
Он откинулся в кресле, его сознание пробудилось от сна, он снова явственно услышал, как тяжело дышит мальчик, как с грохотом бьются о берег волны, как за окном постукивает ставень.
Глава двадцать девятая
Бренда стояла на крыльце дома, освещенная яркими лучами солнца, под которыми уже начала испаряться влага в наполненном дождем саду. Она обернулась, и сердце бешено забилось у нее в груди: почки на полусгоревшей сливе лопнули, и кое-где уже распустились белые цветы.
Поль взглянул на часы. Три часа. Тело у него затекло от долгого, неподвижного пребывания в кресле, старый халат, накинутый поверх одежды, не уберег его от пронизывающей сырости, наступившей после дождя.
Бренда так и не заснула всю ночь, она несколько раз вставала, ложилась, потом опять вставала, подходила к мальчику, тревожно прислушивалась к его дыханию. Поль слышал, как она хлопотала на кухне. Она включила свет, подняла кофейник, показав, что собирается сварить кофе, и вдруг тихо позвала:
— Поль!
Он взглянул на нее, свет лампы подчеркивал ее печаль.
Бренда поежилась.
— Холодно? — спросил Поль.
— Нет, просто меня почему-то бьет дрожь, — сказала Бренда, стараясь, чтобы голос не выдал ее волнения.
— Вам необходимо поспать.
— Пыталась, ничего не вышло. Как он там?
— По-прежнему. Только щенок ведет себя беспокойно.
Бренда прошла в комнату. А Поль с восхищением смотрел на нее. Малиновый халат и черные пышные волосы волновали его, и ему еще раз показалось, что днем место почтмейстерши занимает другая женщина, чужая и равнодушная.
Она вернулась.
— Мне не нравится его состояние, — тихо сказала Бренда. — Ноги холодные, пульс еле слышен, но учащен. И дышит совсем не глубоко.
Щенок заскулил. Бренда, волнуясь, прошла мимо Поля. Поль бросился вслед за ней. Щенок стоял у кровати, положив передние лапы на одеяло. Едва вошли Бренда и Поль, он завыл во весь голос.
Голова Кемми неподвижно покоилась на подушке, загнутые вверх ресницы казались еще более темными. Бренда подняла тоненькую ручонку мальчика, обвила запястье своими пальцами, потом села на кровать и приложила ухо к его груди. Полю показалось, что она провела в таком положении невыносимо долгое время. Глухой вой щенка бил по нервам, как по натянутым струнам.
Когда Бренда подняла, наконец, искаженное горем лицо, Поль вскрикнул и упал на колени. Прильнув щекой к холодной руке ребенка, он заплакал.
Бренда робко коснулась рукой его головы. Он продолжал плакать от чувства своей вины, оно захлестнуло его всего без остатка, и слезы Бренды капали на его изуродованную шрамами щеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59