С этой целью он вырастил в своем доме в Салерно несколько обезьян, похожих, по его словам, на род людской. Он уже провел ряд экспериментов, пересадив органы одной обезьяны другой, и, справедливости ради сказать, несколько раз пересадка даже удалась. Он был уже готов приступить к опытам над людьми и даже нашел в Салерно одного беззубого старика, которому собирался пересадить зубы обезьяны вместе с челюстью и, может быть, даже с нёбом, но в этот момент его теория вызвала скандал. Не из-за рискованности, которую не стоило упускать из виду, поскольку пациент мог погибнуть во время пересадки, и не из-за тех болей, которые ему пришлось бы пережить во время операции, – все это для людей науки не имеет значения, да и принципов веры ни в коей мере не оскорбляет, но ученые мужи усмотрели ущерб величию человека, созданного по образу и подобию Божьему, поскольку не может называться человеком тот, кто носит в себе органы тварей бессловесных.
Пока Гоффредо да Салерно рассказывал о своих несчастьях, двое внимали ему особенно усердно и не спускали с него глаз: герцог, который уже давно и сильно страдал от острого колита и вынашивал в глубине души желание заполучить новый кишечник, полностью или частично, который позволил бы ему есть и сидеть на сквозняке, не боясь ужасных последствий, и донна Марави, которая заметила, как соблазнительно изящно очерчены губы, которые скрывала борода мессера Гоффредо. Созерцание их настолько захватило ее, что за весь вечер она ни разу не встряхнула своими медными кудряшками.
Этой ночью, когда в погруженном в тишину замке все крепко спали, герцог и донна Марави вертелись без сна под покрывалами, прокручивая в голове великие планы. По правде сказать, весьма отличающиеся друг от друга. Герцог, уже покоренный идеей обретения новых кишок, пытался оценить рискованность подобной операции и размышлял над тем, как поговорить об этом с мессером Гоффредо на следующее утро. Но в глубине души его грызла мрачная мысль, которая отравляла всякую надежду: в этих краях сроду не видали обезьян. Донна Марави размышляла, какое платье ей следовало бы надеть, чтобы привлечь внимание мужчины, который, сказать по правде, хотя и вел себя благосклонно и любезно и глаза его и губы все время улыбались, но все же показался ей несколько скрытным и даже несговорчивым.
Промаявшись всю ночь, перед самым рассветом каждый из них принял решение. Герцог решил переждать несколько дней, прежде чем говорить с хирургом о своих намерениях. И тотчас заснул. Мадонна Марави решила перейти в наступление сразу, в этот же самый день. С этой целью она решила надеть такое платье, которое не сможет остаться незамеченным. И в предрассветный час она стояла на коленях перед большим сундуком и вынимала из него свои самые лучшие наряды.
В тот же самый день маркиза выбрала один из залов замка, не самый большой, но тем не менее просторный, и приказала нарисовать на полу черно-белую шахматную доску. Это был небольшой квадратный зал, окна которого выходили во двор. В углублениях стены между окнами стояли деревянные скамьи, покрытые мягкими подушками, на которых маркиза любила сидеть, читая, или вышивая, или болтая со своими дамами в закатные часы, ибо окна выходили на запад. Именно в этом зале незадолго до ужина появилась донна Марави в наряде, выбранном ею для начала военных действий. Это было атласное платье вишнево-красного цвета, отороченное по вырезу и по широким открытым рукавам белоснежным мехом горностая. Тем же мехом был отделан и подол платья, слегка приподнятый спереди, чтобы были видны туфельки из той же ткани, что и платье, и сами ножки, открытые почти до щиколоток. Сзади платье заканчивалось длинным шлейфом. Красный цвет платья полыхал в ее рыжих волосах, оттеняя страстным румянцем белизну шеи и груди, которая была хорошо видна в вырезе платья.
Когда донна Марави, подобная языку пламени, вошла в зал, герцог, игравший в этот момент в шахматы с аббатом Мистралем и как раз пытавшийся передвинуть коня из черного дерева по черному полю, уронил его и тут же о него споткнулся. Аббат Мистраль слегка сощурил серые глаза, чтобы получше рассмотреть огненную даму. Со стороны группы аббатов послышался восхищенный вздох – это был аббат Леонцио, известный в замке своей склонностью к дамам без различия сословия. Мессер Гоффредо да Салерно слегка поклонился молодой женщине и улыбнулся.
Когда настало время идти к столу, донна Марави ловко вступила в разговор с мессером Гоффредо о красотах Салерно и Салернского залива, которые ей были хорошо известны, ибо родилась она при Анжуйском дворе Неаполя. Ей удалось подойти к столу вместе с ученым и сесть рядом с ним. Всякому известно, как много значит место за столом в любовных делах. Донна Марави казалась веселее всех за столом.
На следующий день у нее начался насморк. Но сильно бы ошибся тот, кто посчитал бы, что донну Марави расстроили головная боль и приступы кашля. Она надела черное бархатное платье, сильно облегающее сверху и расширяющееся от бедер. Она аккуратно выбелила щеки, завязала волосы в низкий узел на затылке и напустила на себя вид несчастный и страдающий. Нам никогда не узнать, что она говорила мессеру Гоффредо, сидя рядом с ним на короткой скамье в оконной нише. Возможно, она говорила о своей болезни. Мессер Гоффредо выслушивал ее с внимательным и сочувствующим видом и, кажется, хотя это может быть и ошибочным впечатлением, с некоторым изумлением. Однако было совершенно очевидно, что мессер Гоффредо все больше подвигается по короткой скамье и все с большим беспокойством смотрит на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35