Бальса уверял, что невиновен, улики указывали на местного нотариуса Жана Альбара, тем не менее суд присяжных приговорил несчастного к смертной казни, и 16 августа 1819 года он был гильотинирован в Альби. Бернар-Франсуа мудро решил держаться в тени, пока шло судебное разбирательство, и не предпринял ни единой попытки спасти сбившегося с пути брата – респектабельность, считал он, дороже милосердия. И, несомненно, зная импульсивный характер Оноре, не стал рассказывать ему об этом «пятне» на их семействе.
К тому же сын, который, как рассчитывал господин Бальзак, станет достойным преемником господина Пассе, обманул эти ожидания, заявив, что не намерен заниматься никакой судебной деятельностью, хотя она придает вес и позволяет хорошо зарабатывать. А ведь ему ничего не стоило выгодно жениться и на приданое приобрести столь желанную должность нотариуса. Его будущее было бы обеспечено, и при необходимости он мог бы помочь семье. Но юноша противился, слышать не хотел ни о жене, ни о подобной карьере. Казалось, его смущали, ослепляя, блики позолоченной таблички на двери той предполагаемой конторы.
Единственным устремлением Оноре была литература. Конечно, все Бальзаки любили читать и даже пописывали, но отсюда вовсе не следовало, что нужно поощрять к сочинительству вполне нормального молодого человека: каждый знает, что писатели, за редкими исключениями, которых можно по пальцам пересчитать, живут впроголодь и вообще – голодранцы. И если Шатобриан, Гюго, Ламартин и им подобные заслужили известность своими стихами и прозой, то множество неудачников затерялись в толпе бумагомарателей. Нанизывать на строки слова в уединенной тиши кабинета – роскошь, которую может позволить себе каждый благородный человек, но делать это профессией, что за странность, если не сказать – сумасшествие. Все это госпожа Бальзак высказала сыну при не слишком решительной поддержке мужа, который не мог забыть о собственном пристрастии к некоторым писателям, чьи книги были в его библиотеке. Но есть ли у упрямца талант? Как быть уверенным в этом?
Оноре клялся, что в ближайшее время докажет родителям – у него исключительные способности. Те отказывались верить. Спор продолжался, каждый вносил свою лепту. Бернар-Франсуа обратился за советом к близкому другу, отошедшему от дел торговцу скобяными изделиями Теодору Даблену, коллекционеру и большому любителю книг, человеку рассудительному и не чуждому литературе. Даблен отсоветовал пускаться в столь рискованное предприятие, считая, что виновник споров годен скорее для должности письмоводителя. Тот стоял на своем, черпая мужество и силы в вере в свою мечту, мать негодовала, Лора плакала и молилась, чтобы ему все удалось, отец не осмеливался ни отговаривать его, ни поддержать. Наконец пришли к компромиссу, некий негласный договор был заключен между частично капитулировавшими родителями и мятежным сыном: за рекордно короткий срок он должен был доказать им, что может стать успешным писателем. Ему позволено было на два года, и ни месяцем больше, остаться в Париже и предаться своей страсти на скудное содержание, достаточное, чтобы только не умереть от голода.
Стесненному в средствах Бернару-Франсуа это казалось лучшим на тот момент решением, госпожа Бальзак рассчитывала, что безденежье скоро заставит Оноре раскаяться в содеянном. Она сняла для него крошечную мансарду на четвертом этаже старого дома на улице Ледигьер, 9, недалеко от библиотеки Арсенала. Заботясь о том, чтобы кто-нибудь из знакомых по кварталу Марэ не узнал о столь странном времяпрепровождении в Париже ее сына, решила, что лучше будет говорить всем, будто он отправился в Альби к кузену. Чтобы избежать нежелательных встреч, Оноре дозволялось покидать свое убежище лишь с наступлением темноты. Жизнью отшельника он должен был расплатиться за то, что марает бумагу в столице, пока семья вынуждена жить в Вильпаризи. «Матушке Болтушке», частенько наведывавшейся в Париж за продуктами, определена была роль «связной» между родителями и сыном. Оноре с сестрами именовали ее теперь «Иридой» – крылатой вестницей богов.
Вспоминая полную лишений жизнь на улице Ледигьер, Бальзак напишет в «Шагреневой коже»: «Нет ничего ужаснее мансарды с желтыми грязными стенами, которая пахнет нищетой… Кровля в ней шла покато, в черепице образовались просветы, и в них сквозило небо. Здесь могли поместиться кровать, стол, несколько стульев… эта клетка не уступала венецианским piombi…[6] Я (про)жил в этой воздушной гробнице… работал день и ночь не покладая рук, с таким наслаждением, что занятия казались мне прекраснейшим делом человеческой жизни… Научные занятия сообщают нечто волшебное всему, что нас окружает… От долгого созерцания окружающих предметов я стал различать у каждого свое лицо; они часто разговаривали со мной… по утрам, стараясь оставаться незамеченным, я выходил купить себе что-нибудь из еды, сам убирал комнату, был в одном лице и господином, и слугой, диогенствовал с невероятной гордостью».[7] Иногда ему приходилось довольствоваться на обед черствым хлебом, размоченным в молоке. Жилье обходилось в шестьдесят франков в год, прачке он платил два су, столько же – за уголь. Нужно было ограничивать себя и в масле для лампы, и в чернилах. Но юноша не жаловался, бедность была предметом его гордости – он выбрал ее сам, чтобы сбросить семейные путы, и был уверен – отсутствие мещанского комфорта только ускорит появление шедевров.
По воскресеньям в его келью иногда заглядывал папаша Даблен, принося отзвуки столичной жизни и рассказы о ближайших, с третьего этажа, соседях Оноре – славных буржуа, у которых хорошенькая дочка, или хозяине, не сомневавшемся в литературном гении того, кто снимает у него мансарду… Когда Даблен пропадал на несколько недель, жадный до новостей Бальзак дружески его упрекал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22