— А право мое — Божье: «Зуб за зуб, око за око, смерть за смерть». Или не слышали о сем, маловеры?
Григорий зло оглядел собравшихся:
— Вам потеха нужна, или смерти Фомкиной возжелали? Тогда нате, — он швырнул на снег длинный нож, — идите и дорезайте солевара. Тогда и потешитесь.
— Что мы, каины какие? Зачем так, Григорий Аникиевич… Просто, положено по другому, по честному, чтоб до конца…
— Выходит, я бесчестье творю, не позволив зверю человека задрать! Или вам будет лучше, если его дети останутся сиротами, да по миру пойдут? — Григорий отшвырнул пищаль и неверной пьяной походкой пошел от ристалища прочь.
***
— Постой-ка, постой, тебе говорю! — Снегов едва поспевал вслед улепетывающему со всех ног юродцу.
Наконец, догнав Семку, схватил его за шиворот и тяжело отдышался:
— Попался, чертяй криволапый. Живо сказывай, кто таков, чего высматриваешь?
Семка принялся было верещать да отбиваться, но, уступая настойчивой силе послушника, сник, осел в снег, принявшись ползать на карачках у ног Саввы, жалобно подвывая:

— Несчастный сиротка,
Соли щепотка,
Землицы горсть,
Да убогая кость.
На паперти сижу,
На мир гляжу —
Все Богу скажу!
— Ты своими побасенками зубы не заговаривай! Иначе… — Савва замахнулся на юрода рукой, подумав, что до встречи с Карим он ни за что не мог бы ударить человека.
Семка сжался, взвыл, и, отползя в сторону, затараторил:

— Волк молодец,
Жил средь овец.
Бога не слушал,
Кровушку кушал.
Спасу крестился —
Переродился.
С нашего краю
Выехал в раю.
Грешным — спасенье,
Всем — умиленье…
Разозлившись, Савва хорошенько стукнул юрода кулаком по голове:
— Хватит мороку напускать. Вставай, пошли со мной, про все в избе потолкуем!
Семка, вцепившись в колени послушника, стал трясти головой и упираться пуще прежнего:

— Не поп писал — Ермошка,
Коротенькая ножка…
Савва и не заметил, как юрод раздвинул бутафорский крест, как в руках дурачка стремительно блеснуло лезвие и метнулось под шубу, в живот. Савва ощутил холод, словно по телу провели сосулькой, а через мгновение понял, что руки и ноги его не слушают, тело стало тяжелым и чужим. Свет таял, застилавшая мутная пелена смерти утаскивала его на дно забвения, туда, где белою кувшинкою покачивался на болотной зыби блуждающий по водам смерти рассудок.
Глава 12. Жало смерти
Ночь клонилась к рассвету. Удобное, заправленной пуховой периной ложе снова превращается в пыточную скамью, в разверзшуюся пасть смертного одра. По лбу текут струйки холодного пота, как один большой нарыв саднит плоть. Худо. В голове звучит неотвязно: «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище…» Сколько раз за сегодняшнюю ночь повторил этот псалом, царь не помнил. Он сбился со счета.
Иоанн поднялся, взял странный подарок, присланный ему римским кесарем Максимилианом, подошел к мерцающей лампаде. Это был небольшой кинжал с ножнами, украшенными изображением плясок смерти — Le Dans Macabre, известного гравера Гольбейна. В безумном танце сошлись живые и мертвые, сцепившись подобно палачу и его жертве, слились, как страстные любовники, желающие и ненавидящие друг друга.
Иоанн вздрогнул. Перекрестился. Завернул кинжал в плат, расшитый крестами и защитными молитвами. Воротившись, неспешно лег на ложе. Зачем римский кесарь послал ему этот кинжал? Ни для войны, ни для охоты он не годен, это — ритуальный кинжал, каким в сердце закалывают упырей или ведьм. Но Максимилиан безразличен к молоту нечисти, он борется только за власть. Значит, посылая аллегорию владыке Третьего Рима, кесарь подразумевал иное. Предупреждает об измене, об адских кознях и лукавом роде, царя окружившем и увлекающем во ад?
Иоанн поднялся, выхватил из ларца сверток и, развернув плат, трясущимися руками поднес кинжал к глазам: «Шесть танцующих пар: шесть живых, шесть мертвых… Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть…»
***
— Гляди, Офонька, и вникай в мерзкое нутро людское, — Малюта Скуратов подвел робеющего строгановского холопа к истерзанному каленым железом человеку. — Знаешь ли, кто таков?
— Истинный крест, не ведаю! — испуганно побожился Офонька, и виновато уставился в пол.
Скуратов довольно хмыкнул и, подбадривая холопа, похлопал его по плечу:
— Очи-то долу не опускай, али девицей стать хочешь?
Стоявшие в застенке заплечные мастера гулко расхохотались.
— Нельзя мне девицей, — растерянно пробормотал Офонька, — сам государь велел наставить раба своего по уставу опричненому!
— Царь сказал, да Бог развязал! — пуще рассмеялся Малюта. — Небось, по чести поглядим, готов ли ты царевым псом стать.
Скуратов приказал вздернуть изувеченного на дыбу и, с важностью обращаясь к холопу, произнес:
— Богомаз это знатный, диакон Николка Грабленой, что и собор Благовещенский писал после Полоцкого взятия, и в Новгороде знатно малевал образа. — Малюта сжал иконописцу лицо в ладонях, забавляясь уродливо изменяющимися чертами. — Из Новгорода и привезен, от Троицы Живоначальной…
Снующий подле Скуратова кособокий палач Чваня заблажил:
— Ой, Николка-то наш, богомаз, писаный уродец! Как только его харю святые угодники выносят? Насмотрятся, небось, да в мучеников оборачиваются!
Чваня подбежал к диакону и плеснул на открытые раны крепким соляным раствором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78