Удивительнее всего, что после аллегорического самоубийства в Кимрах, когда писатель уничтожил своего двойника, он написал еще одну маленькую повесть. Это - последний бой смерти, последняя попытка прорвать барьер надвигающейся немоты. Здесь и загадка, и разгадка небольшого повествования, созданного за несколько оставшихся писателю для жизни месяцев 1954 года. Иван Иванович Громов - убежденный пессимист. Таким сделала его жизнь, развеяв романтические надежды юности, таким сделало его писательство, ношу которого ему едва-едва по силам было нести сквозь плотное, стылое, лютое время. Но Громов ни разу не соврал, не сфальшивил, не искусился радостями и почетом "писательской жизни" в богатой кислородом пене литературного официоза. Он умер совершенно безвестным, не- уклонно и сурово доделав до конца посильный ему труд. Свой надрыв он унес с собой, а нам оставил только странное повествование о превратностях жизни и судьбы, которое позволило ему, наконец, смиренно отдаться потоку времени и уйти "скромно и незаметно", как уходили отцы и деды. Само время являлось ему в своем наивысшем качестве, в качестве неподвижности, вечности, которые человеком воспринимаются как счастье. Об этом свидетельствует стихотворение, написанное тридцатилетним Иваном Громовым во время путешествия с молодою женой на Кавказ в сентябре 1924 года:
Мы пошли вдоль ручья... Так бывает лишь в книжках из детства. Но мы правда пошли, наблюдая биение вод В узком каменном русле, наблюдая Игры потока с солнцем и тенью листвы, Наблюдая круговорот Кузнечиков и стрекоз в траве у воды, В кустах шиповника краснеющего. Так бывает лишь в детстве. Так бывает лишь там, где времени нет. Но и здесь нету времени, правда: Только день, проносящий стрекоз над водой, Да ночь, сырая и темная, как колодец, Куда никогда не заглянет Луна.
Может статься, что к старости Иван Иванович позабыл и об этом неподвижном, как в детстве, времени, и об этом стихотворении, но оно сохранилось в его дневнике, почему я и думаю иногда, что дневник - это, возможно, единственная книга, которую в действительности пишет писатель. А если, скажем, повесть неожиданно прерывает писание дневника - то, значит, она сама становится дневником, в котором человек исповедуется, в каждом слове которого он шифрует себя, надеясь, конечно, быть все же разгаданным и прочитанным при помощи неизвестного кода к неизвестному шифру - хоть когда-нибудь.
Василий ГОЛОВАНОВ
1.


Они вселились перед Рождеством. Позже я стал считать это время незадолго до их переезда и сразу же после него - самым светлым в своей жизни. Я был новым, чистым, пустым гулким домом в тихом переулке огромного города, я считал себя прекрасным, я готовился к достойной меня будущности. Если бы вы только могли представить, как упоительны были те несколько недель, когда, повинуясь вкусу хозяина, буквально на глазах преображались мои комнаты, убирались окна, и люди восхищались мною, искренне веруя, что именно здесь, в моих стенах, суждено сбыться их счастью. Помню, как завезли мебель: как вкопанные, стали у подъезда мохнатые, в пушистом инее, битюги, и два мужика терпеливо стали перетаскивать в комнаты стулья, шкафы и столики, специально купленные в магазине на Тверской для меблировки спальни. Как принесли старое, расплывчатых форм трюмо с мутными благородными зеркалами и тяжелый, как камень, письменный стол, и черный рояль с гулким медным нутром, и книжный шкаф, по застекленным дверцам которого пущен был узор в виде стеблей диковинных растений, чем-то напоминавший узор перил на моем балконе, по прихоти архитектора распустившихся флорой позднего, умирающего модерна. В коридорах еще пахло воском натертых полов, свежими обоями, наклеенными на газеты с сообщениями о новом наступлении и новых военных поражениях, но Анфиса, прислуга, поселившаяся в первом этаже в комнатке возле кухни, сразу начала топить - и комнаты с каждым днем напитывались теплом, обрастали уютом новой обстановки. Позднее я убедился, что каждому дано довольствоваться малым, и все эти салфеточки, ширмы с павлином, чернильницы в виде черепахи, часы с пастушками вовсе не были необходимы. Но ощущение уюта, со строгим вкусом и любовью организованного комфорта - потом навсегда утраченное - до сих пор сладко манит меня. Не раз заезжал сам Александр Александрович. Порывисто взбегал по лестнице, проходил по комнатам, уверенно стуча каблучками, и в угловой оглядывался: - Тэк-с...
Ему так приятен был ход перемен! Здесь уже обрисовывался кабинет, рядом библиотека, детская, спальня. Завершенность наступила, когда привезли книги. Хозяин сразу же распечатал несколько обернутых плотной желтой бумагой пачек и заложил в фундамент будущей библиотеки словарь Брокгауза. В день переезда, несмотря на внезапную ростепель, Анфиса впервые развела в гостиной огонь в камине. У его открытой плитчатой пасти, переливающейся синими угольями, накрыли стол. Из кухни густо пахло бульоном, горячими пирожками, уткой, печеными яблоками, жареной картошкой. К обеду прибыли. Александр Александрович по-царски распахивал двери, Наталья Андреевна восхищенно ахала, друг семьи Ефремов, который бывал потом каждую субботу, прятал в бороде улыбку и заинтересованно взглядывал по сторонам. В кабинете он не выдержал и, взглянув на уютнейший зеленый абажур, сердечно обнял хозяина: - Хорошо, Сашенька, очень хорошо... К столу вывели приодетого и причесанного Павлика. Открыли шампанское: - С новосельем! Ночью Александр Александрович с какой-то особой нежностью обнимал жену: все сбылось, сбылось!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10