Что, если подоплека его визита к генералу является чисто эгоистической?
На станции Комагомэ, за одну остановку до тюрьмы Сугамо, Николаю внезапно захотелось выскочить из вагона – вернуться домой или, по крайней мере, побродить по городу и все хорошенько обдумать. Но инстинкт самосохранения проснулся в нем слишком поздно. Прежде чем юноша успел протолкаться к дверям, они захлопнулись, поезд дернулся и тронулся с места. Теперь Николай нисколько не сомневался, что ему надо было оставить свою затею. В равной степени он был уверен, что теперь ему надо идти до конца.
* * *
Полковник Горбатов проявил щедрость: он разрешил Николаю провести с Кисикавой-сан целый час. Но, сидя в холодной приемной и разглядывая облупившуюся зеленую краску на стенах, Николай стал сомневаться, найдется ли у него что сказать генералу, чтобы заполнить этот час. Японский охранник и американец из Военной полиции стояли у входной двери в зал свиданий, стараясь не глядеть друг на друга; японец уставился в пол, изучая носки собственных сапог, в то время как американец был полностью поглощен выщипыванием волосков из своих пушистых ноздрей. Прежде чем пропустить Николая в тюремное помещение, его обыскали с унизительной тщательностью. Американский военный полицейский отобрал у него завернутые в бумагу рисовые лепешки, которые Николай принес с собой; обманувшись фиктивным удостоверением, охранник принял Николая за американца и стал извиняться перед ним:
– Прости, приятель, но жратву нельзя проносить. Этот… а, как его там… Ну, в общем, этот япошка и так уже пытался кувыркнуться, чтобы избежать правосудия. Мы не можем рисковать – вдруг там у тебя яд или еще что-нибудь этакое. Сечешь?
Николай сказал, что он все усёк. Он даже улыбнулся американцу, понимая, что ему надо войти в доверие к тем, кто тут распоряжается, и произвести на них хорошее впечатление, если он хоть как-то хочет помочь Кисикаве-сан.
– А как же, я понимаю, о чем вы говорите, сержант. Я сам всегда удивлялся, что так много японских офицеров осталось в живых, когда война закончилась, и это с их-то склонностью к самоубийствам.
– Вот-вот. А если с этим красавчиком что-нибудь случится, мне несдобровать. Эй, а это еще что за чертовщина?
Сержант держал в руках маленькую магнитную доску для игры в го, которую Николай в последнюю минуту надумал захватить с собой, на тот случай, если им с Кисикавой нечего будет сказать друг другу и молчание станет тягостным.
Николай передернул плечами.
– Это игра. Так, что-то вроде японских шахмат.
– Да?
Японский охранник, чувствовавший себя до сих пор несколько неловко от сознания того, что он лишний в этой ситуации, рад был объяснить своему американскому коллеге на ломаном английском языке, что это и в самом деле японская национальная игра.
– Ну ладно, что ж, я даже не знаю, приятель. Не знаю, можно ли тебе пронести ее с собой. Николай пожал плечами.
– Как скажете, сержант. Я просто подумал, Надо же будет чем-нибудь занять время, если у генерала не будет охоты разговаривать.
– О? Так вы умеете лопотать, как эти гуки?
Николай всегда удивлялся, почему именно это слово, искаженное корейское название своей национальности, так прочно вошло в словарь американских вояк и стало у них – унизительным обозначением всех жителей Азии.
– Да, я говорю по-японски.
Николай понимал, что ему совершенно необходимо скрывать свои истинные мысли и чувства там, где ситуация сталкивает его с каменной стеной невежества.
– Вы, наверное, заметили по моему удостоверению, что я работаю в “Сфинксе”?
Он пристально посмотрел в глаза сержанту и слегка повел головой в сторону японского охранника, точно желая показать, что опасно говорить слишком много, когда вокруг чужие уши.
Полицейский нахмурился, с усилием соображая, что бы это могло означать, наконец понял и кивнул заговорщически:
– Ясно. То-то я удивлялся, как это – американец, и вдруг собирается якшаться с таким типом.
– Работа есть работа.
– Ладно, приятель, я думаю, все будет нормально. Игра что – от нее ведь вреда никакого, правда?
Он вернул Николаю его миниатюрную доску.
Спустя пять минут дверь помещения отворилась, и в зал вошел генерал Кисикава в сопровождении еще двух охранников-японцев и кряжистого, плотно сбитого русского парня, с неподвижным, мясистым лицом славянского крестьянина. Николай встал, почтительно приветствуя генерала, а новые охранники заняли свои места у стены.
Когда Кисикава-сан подошел ближе, Николай по привычке склонил перед ним голову в знак сыновнего уважения. Жест этот не укрылся от японских охранников; они обменялись быстрыми, короткими взглядами, но продолжали стоять молча.
Медленно, с трудом генерал опустился на стул по другую сторону грубого деревянного стола. Когда наконец он поднял глаза, юноша был потрясен видом своего пожилого друга. Конечно, он ожидал найти перемены в облике генерала, но не такие разительные.
Перед ним сидел слабый, хрупкий, весь какой-то съежившийся, будто ставший меньше, старичок. С его прозрачной кожей, с неверными, замедленными движениями, он теперь напоминал священнослужителя. Когда генерал наконец заговорил, голос его прозвучал глухо и монотонно, словно бы разговор был для него ненужным и почти непосильным бременем.
– Для чего ты пришел, Никко?
– Для того, чтобы встретиться с вами, сэр.
– Понимаю.
Последовало молчание; Николай никак не мог придумать, что бы сказать, а генералу сказать было нечего. Наконец, с долгим, прерывистым вздохом, Кисикава-сан вновь заговорил; он не хотел, чтобы Николай почувствовал себя неудобно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181