В высоких пустых комнатах веяло строгой печалью, и это как-то успокаивало и освежало его. Он восстанавливал силы, а мать уверял, будто остается дома ради нее. Но как только аппетит и здоровье возвращались к нему, он затевал новую проказу. Словом, премилый юноша, только бы не посягали на его удовольствия.
Между тем Наис подрастала и из года в год приносила Ростанам фрукты и рыбу. Они с Фредериком были однолетки. Наис месяца на три старше. Г-жа Ростан каждый раз удивленно восклицала:
— Как ты выросла, Наис!
И Наис улыбалась, сверкая белыми зубами. Фредерик большей частью отсутствовал. Но как-то раз, в последний год своего студенчества, собираясь выйти из дома, он встретил в передней Наис, которая принесла корзинку ракушек. Он остановился как вкопанный. Неужели это та долговязая, худенькая, совсем еще не сформировавшаяся девочка, которую в прошлом году он видел в Бланкарде? Какая прелесть: смуглое личико, шапка густых черных волос, сильные плечи, стройный стан, красивые, по локоть обнаженные руки. За один год она поднялась и расцвела, словно молодое деревце.
— Это ты, Наис? — проговорил он, запинаясь.
— Ну да, господин Фредерик, — ответила Наис, глядя на него в упор своими большими глазами, горевшими мрачным огнем. — Я принесла морских ежей. Когда вас ждать? Пора уж сети готовить?
Фредерик все разглядывал ее.
— Какая ты красавица!.. Как это ты умудрилась? — пробормотал он, казалось, не слыша ее слов.
Она рассмеялась в ответ на его комплимент. Но когда он взял ее за руки, словно хотел побороться с ней, как в детстве, она сразу сделалась серьезной и, перейдя на «ты», тихо проговорила своим низким грудным голосом:
— Нет, нет, не здесь... Осторожней! Твоя мать идет!
II
Спустя две недели Ростаны всем семейством отправились в Бланкарду. До окончания каникул в суде стряпчему нечего было делать, к тому же сентябрь на берегу моря исполнен особого очарования. Жара спала, стояли чудесные прохладные ночи.
Бланкарда находилась не в самом Эстаке, большом селении, расположенном в окрестностях Марселя, в глубокой бухте, окруженной скалами. Дом возвышался на крутом берегу за деревней. С моря виден был желтый фасад, выглядывавший из-за старых сосен. Такие массивные квадратные строения с окнами причудливой формы в Провансе зовутся замками. Перед домом раскинулась широкая площадка, отвесно обрывавшаяся к узкой полосе берега, усыпанного галькой. За домом находился обширный огороженный участок, где на каменистой почве прижились лишь виноградные лозы да оливковые и миндальные деревья. Бланкарде угрожала одна опасность: море непрерывно разрушало берег. Соседние источники просачивались сквозь рыхлую почву, подтачивали горную породу, и из года в год от берега отрывались огромные глыбы и с оглушительным грохотом падали в воду. Постепенно море поглощало землю, уносило сосны.
Микулены уже сорок лет арендовали землю в Бланкарде. По установившемуся в Провансе обычаю половина урожая принадлежала владельцам. Земля была такой неплодородной, что арендаторы давно бы умерли с голоду, если б летом не промышляли рыбой. Едва проходила пора пахоты, они забрасывали в море сети. Семью возглавлял отец — крепкий старик с загорелым морщинистым лицом; домашние дрожали перед ним. Его жена — рослая крестьянка — отупела от тяжелой полевой работы под палящим солнцем, сын служил на«Буяке»,а дочь Наис по приказанию отца определилась на черепичный завод, хотя и дома у нее было дел по горло. В жилище испольщика — лачуге, прилепившейся на склоне горы, не часто слышался смех или песня. Нелюдимый старик Микулен угрюмо молчал, вспоминая о том, что повидал на своем веку. Наис и мать, как и все женщины на юге Франции, испытывали благоговейный страх перед главой семьи. Тишину в доме нарушал лишь сердитый крик матери, — стоило дочери отлучиться, как мать начинала звать ее, подбоченившись и вопя во всю глотку. Наис уже за километр слышала свое имя и возвращалась вся бледная, еле сдерживая гнев.
На долю красавицы Наис, как ее звали в Эстаке, выпадало не много радостей. Ей уже минуло шестнадцать лет, а папаша Микулен по-прежнему ни за что не про что награждал ее такими увесистыми пощечинами, что у нее из носа шла кровь. Да и теперь, хотя ей уже исполнилось двадцать, синяки от побоев неделями не сходили с ее плеч. Отец не был злым, он просто чувствовал себя господином и повелителем и требовал беспрекословного повиновения, недаром он был потомком древних римлян, которые вольны были в жизни и смерти своих чад и домочадцев. Однажды Наис осмелилась рукой заслониться от сыпавшихся на нее ударов, и за это отец едва не убил ее. Девушка вся дрожала после таких расправ. Забившись в какой-нибудь темный угол, она сидела на полу и молча, без слез переживала обиду. Снедаемая глухой злобой, она часами не раскрывала рта, вынашивая мысль о мести, которую не могла осуществить. В ней говорила отцовская кровь, пробуждалась слепая ненависть, яростное желание взять верх над ним. Она проникалась глубоким презрением к матери, видя, как та дрожит и унижается перед мужем, и Наис не раз повторяла: «Достанься мне такой муж, я бы его собственными руками убила».
Однако Наис предпочитала терпеть побои: столкновения с отцом все-таки были какой-то встряской в ее серой, будничной жизни. Отец запрещал ей ходить в Эстак, он никуда ее не пускал, все время заставлял работать. Даже если ей нечего было делать, она все равно не смела отлучиться из дому. Поэтому Наис с таким нетерпением не дала сентября. Как только господа приезжали в Бланкарду, Микулен поневоле давал дочери некоторую свободу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152