Я сбежал к экрану монитора, но Омнисенс в отсутствие нейкона смотрелся мультфильмом на испорченной кинопленке — мой современный компьютер, деградировавший в допотопного бронтозавра, ворочал крохотными мозгами с чудовищными усилиями, превратив картинку визуального интерфейса в размазанный набор кадров низкого качества. Вдобавок помехи на линии приводили к постоянному разрыву соединения.
Отдельная песня — это общение с людьми. Все эти житейские неурядицы можно было бы вынести, если бы вокруг остались все те же милые и симпатичные люди, готовые помочь, подсказать, выполнить твою просьбу. Раньше я не сталкивался с какими-либо проблемами в общении; теперь я оказался будто на необитаемом острове, населенном человекообразными приматами.
Они ходят вокруг, занимаются своими делами, но с ними невозможно общаться. Если начать разговаривать, отделаются парой безразличных слов или просто не заметят тебя; продавщицы в магазинах будут смотреть с холодным равнодушием, а то и нагрубят; бомжи на помойках станут кидаться объедками и орать матом, а их запах надолго привяжется, отбив всякое обоняние; соседи на все попытки установить контакт будут нести какую-то ахинею о собственных проблемах, пропуская твои слова мимо ушей. Иногда мне звонит какая-то девушка по имени Надя, которую я ни разу в жизни не видел; она разговаривает о весне и о любви, а хочет всего лишь продать мне какие-то таблетки с биодобавками. Когда я в третий раз отказался их купить, она обиделась и даже заплакала — на другом конце провода были слышны рыдания, скорее всего притворные, заставившие меня с руганью бросить трубку.
С каждым днем меня все глубже засасывала депрессия. Нервы тончали и натягивались, как гитарные струны, но вместо мелодичного звона издавали кошачий визг, скребущий по сердцу когтями меланхолии и глухой ненависти к окружающему миру. Я стал все чаще замечать в себе стремление наглотаться снотворного или надеть на голову пакет с ацетоном.
Я перестал ходить на работу и общаться с прежними знакомыми, перестал делать все то, что раньше приносило удовольствие и составляло для меня смысл жизни; красочные фрески моего прошлого обернулись грязной мазней настоящего. После того разочарования, которое я испытал, прикоснувшись к самым дорогим для меня вещам, жизнь потеряла смысл и превратилась в бесцельное существование.
И главное, я ощущал свою беспомощность перед обстоятельствами. Автобусы уходили у меня из-под носа, вагон метро захлопывал двери у меня перед носом, вращающиеся турникеты били меня по носу; встречи срывались, транспорт опаздывал или увозил меня в противоположном направлении, учреждения и магазины устраивали перерывы в работе в тот момент, когда я достигал их дверей. Я вспоминал многочисленные незначительные, но удачные совпадения, которые делали прежнюю жизнь такой легкой и приятной, и это приводило меня в бешенство. Ну а мокрые носки, птичье дерьмо на рукаве куртки и порез от бритвы на подбородке уже вошли в повседневность.
Раньше я был доволен своим одиночеством; я жил в квартире, оставленной родителями, которые переехали в другой город и звонили мне оттуда каждое воскресенье. Теперь мне хотелось выбежать на улицу, кричать, заглядывать в глаза прохожим; только врожденная гордость мешала это сделать. Вчера я узнал, что родители уже пять лет как умерли...
Шелест тоже живет где-то в этом мире, и живет неплохо; он, по крайней мере, не сдается и лелеет какой-то план, Но к нему я никогда не пойду — лучше сдохнуть, чем просить помощи у этого ублюдка, который по своей прихоти лишил меня всей прежней жизни.
Еще где-то здесь осталась Виктория, но с ней мне не удавалось увидеться: ее телефон молчал, на письма она не отвечала, в тех местах, где мы бывали раньше, она не появлялась. Я почти утратил надежду с ней встретиться, и все же эта надежда была чуть ли не единственным, что меня удерживало в этой гнусной действительности.
\ Para . daze
Дымчато-серая полоса тропинки, извивавшейся по пустырю среди холмов грязного, покрытого ветками, мусором и дерьмом городского снега, привела меня на рынок. Там кишели покупатели, сквозь толпу которых я проталкивался, морщась от ставших привычными толчков в ребра и следя, чтобы мне не наступали на ноги. К тому, что меня обманут, я уже привык; хотелось, чтобы обманули не очень сильно. Пусть лучше я переплачу за товар, но куплю овощи-фрукты не гнилые и не мороженые.
Я остановился у одного киоска; изморозь расписала узорами стекла, за которыми лежал товар; в тех местах, где воздух был теплее, стекло запотело изнутри.
— Мне мандаринов, — сказал я неуверенно.
— Каких? У меня разные есть, — отозвалась продавщица. — Есть марокканские, они покрупнее и послаще, но подороже. Есть абхазские, они помельче, но подешевше.
Я посмотрел на витрину. Вот дилемма. Чует мое сердце, опять промахнусь с выбором.
— Бери абхазские, — подсказал кто-то из-за спины. — У них кожура тонкая, а у импортных — толстая.
Я повернулся. Рядом стоял невысокий парнишка в изрядно потертой кожаной куртке, с припорошенными снегом русыми волосами и худым веснушчатым лицом. «Карманник или кидала», — подумал я неприязненно. Я уже научился остерегаться всяких непрошеных помощников.
— Спасибо, сам разберусь, — буркнул я.
— В мандаринах разберешься, — ответил парнишка. — А по жизни?
Бесшумно горела свеча под стеклом киоска. Чуть слышно шипела электрическая лампочка, висящая снаружи.
— Что ты имеешь в виду?
— Шелест дал тебе шанс разобраться в самом себе. Сможешь ли ты его использовать — вот вопрос.
Шипение лампочки, поглощающей влагу сквозь треснувшее стекло, стало совершенно явственным в наступившей тишине, даже гомон обывателей рынка и шорох падающих снежинок затихли, давая простор мечущимся внутри меня, как стая ополоумевших бабуинов, мыслям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99