Кто-то громко застонал в противоположном конце, и я побежала туда. У лейтенанта, раненного в голову, начинались боли. Впрыснула ему морфий и постояла немного у койки. Затем направилась к постели комбата.
Теперь он повторял только одно слово:
– Пить, пить, пить…
Подошёл Андрей Фёдорович, посмотрел на температурный листок капитана, покачал головой и коротко бросил:
– Назначения те же.
К утру температура у капитана несколько спала. Пришёл врач. Около Бардина он стоял дольше всех. Он сказал:
– Со стороны лёгких всё протекает нормально.
Вечером за мной пришёл связной командира санбата. В блиндаже командира сидел Андрей Фёдорович, больше никого не было. Когда я пришла, он ходил по блиндажу, заложив руки за спину, ссутулившись, – потолок был низкий.
– Ну вот и вы, – обрадовался Андрей Фёдорович. – Я позвал вас, чтобы попрощаться. Утром мы едем.
Он сел на кровать комбата и, опустив голову, вытянул свои толстые ноги в кирзовых, с широкими голенищами сапогах. Борода его, упиравшаяся в грудь, как бы изогнулась.
«Утром? Уже этим утром?» – подумала я и села на чурбачок возле вбитого в пол столика.
– Вы собираетесь везти его на самолёте? – спросила я.
– Да. Посадочная площадка в восьми километрах отсюда.
– Андрей Фёдорович, скажите мне честно: это правда, что жизнь его вне опасности? Ведь уж так повелось, что мы говорим друг другу только правду.
Андрей Фёдорович поднял голову, и борода его выпрямилась.
– Да, только правду, – тихо повторил он и добавил уже громче: – Я вам говорил – непосредственной опасности нет. Дальнейшее зависит от его организма и от ухода.
– В уходе я не сомневаюсь.
– Да, можете не сомневаться.
Мы помолчали, потом я сказала:
– Андрей Фёдорович, каждый раз встреча с вами приносит мне счастье. Без вас я не выдержала бы на Ладоге. Сейчас вы спасли Сашу.
Он медленно провёл рукой по бороде и проговорил:
– Когда мы встретились в последний раз и вы ушли, я думал, что начну вас ненавидеть. Вы простите, что я так говорю, – сейчас это глупо.
– Глупо! – усмехнулась я. – На Ладоге у нас не было этого слова.
– Я не к тому, – махнул рукой Андрей Фёдорович, – всё это прошло.
Он встал и снова начал шагать по блиндажу, втянув голову в плечи.
Потом он остановился позади меня и положил на мои плечи свои большие красноватые руки.
– Вот есть человеческие чувства, – сказал Андрей Фёдорович, – любовь, ненависть, дружба, верность… Это, так сказать, три измерения жизни. Но есть какие-то такие сочетания, необычайные и, на первый взгляд, странные, поняв, почувствовав которые обретёшь новое, неизведанное счастье. Мне кажется, что теперь в жизни совершается так много нового, что невольно спрашиваешь себя: а не есть ли это давнишняя человеческая чудесная мечта, осуществляющаяся незаметно для нас? Вы меня понимаете? – Его руки чуть вздрагивали на моих плечах.
– Я вас понимаю, – ответила я, – только мне никогда не приходилось думать об этом!
– Вот, вот, – точно обрадовался Андрей Фёдорович, – об этом не думают, потому что это совершается само собой. Это… в воздухе. Новое… Новое… Ведь подумать только: не немцы сейчас штурмуют Ленинград, а мы штурмуем немцев… Но когда вдруг сознаёшь это, то чувствуешь радость. Ну вот… а он будет жить, Лида!
Я вскочила. К горлу моему подступил комок, и я боялась, что сейчас из моих глаз польются слёзы.
– Он будет жить, – тихо повторил Андрей Фёдорович, – и вы наконец будете вместе, и всё будет хорошо.
Я улыбнулась.
– Вы, Андрей Фёдорович, так говорите, как будто война уже кончилась и всё уже позади.
– Война? – переспросил Андрей Фёдорович. – Да, война ещё далеко не кончилась, но… мы уже победили.
Я подумала: «Что такое он говорит? Как это мы уже победили, когда Ленинград до сих пор в блокаде?»
– Вот, посмотрите на Ленинград, – продолжал Андрей Фёдорович, точно читая мои мысли. – Ведь вы же сами уверены, что раз мы дожили до весны, дожили до осени, то теперь-то наверняка победим… Теперь время за нас. Сейчас главное – делать… делать то, что надо….
Андрей Фёдорович отвернулся к двери и через минуту сказал:
– Ну, мы отправляемся на рассвете. Я буду сообщать вам, как пойдут дела.
– Андрей Фёдорович, – вырвалось у меня, – завтра утром я не дежурю, можно мне… проводить?
Он повернулся ко мне и нахмурился.
– Но я же сказал, что вам нельзя.
– Я сяду в кабину и так и не выйду, пока не прилетит самолёт.
Андрей Фёдорович подумал немного и сказал:
– Хорошо.
…Мы выехали на рассвете. Носилки, на которых лежал Саша, внесли в кузов «санитарки». Туда же сел Андрей Фёдорович и два санитара. Я сидела в кабине.
Когда мы поехали, я подумала: «Как странно складывается наша жизнь – быть рядом и не иметь возможности сказать друг другу хоть слово!»
Мы ехали по какой-то новой, незнакомой мне лесной дороге и минут через двадцать выехали на опушку. Отсюда был виден аэродром – небольшое зелёное поле. Машина остановилась, и Андрей Фёдорович отворил дверцу кабины и, вынув часы, сказал:
– Сейчас должны прилететь.
– Как Саша? – шёпотом спросила я.
– Спит, – ответил Андрей Фёдорович.
В это время я услышала характерный для «У-2» прерывистый, точно стук движка электростанции, гул мотора и увидела самолёт, низко летящий над лесом. Под фюзеляжем его было специальное приспособление, похожее на лодку, и я поняла, что это и есть санитарный самолёт.
Самолёт зашёл на аэродром с дальней от нас стороны, промчался по полю, подпрыгивая на невидимых кочках, и замер. Из люка вылез лётчик и пошёл к нашей машине.
Внезапно в походке этого лётчика, грузного, большого человека, мне показалось что-то знакомое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57