.. И чтоб он потерял свою булавку? Случайно? Ах, пожалуйста, не заставляйте меня смеяться, у меня сейчас не такое настроение!.. Что я хочу этим сказать? Ничего определённого… Мне нужно сперва подумать, отделаться от своего дурного настроения, поужинать хотя бы, а уж тогда!.. Вы, в сущности, не даёте себе отчёта, что уже давно пора ужинать. Давным-давно, можно сказать! Порядочные люди садятся за стол не позже девяти часов вечера, а сейчас — вы только взгляните на часы — на носу уже одиннадцать!
Последний из «домашних» допрошен. Полковник поднимает трубку радиотелефона:— Есть у вас какие-нибудь предложения, Захов?В присутствии капитана Петрова он всегда говорит с ним на «вы».— Пока никаких! — Аввакум пожимает плечами. И, так как на усталом лице полковника появляется разочарованное выражение (приходишь получить кругленькую сумму, и вдруг тебе отказывают), добавляет: — Может быть, не мешало бы подробно ознакомиться с биографиями свидетелей, получить ясное представление о секретной службе инженера, установить кое за кем слежку…— Вы напоминаете мне, что вода мокрая, а трава — зелёная, — хмуро буркает полковник.— В этом изменчивом мире существуют, между прочим, и некоторые вечные истины, — со сдержанной улыбкой замечает Аввакум.Люди ушли, и теперь предметы в комнате покойного выглядят безутешно одинокими. Затем экран внезапно, словно выключенная электрическая лампочка, темнеет, громкоговоритель превращается в безжизненную металлическую коробку, и старый барочный дом как бы погружается в небытие. ТЁМНАЯ, ХОЛОДНАЯ НОЧЬ Аввакум выехал на бульвар Заимова, чуть касаясь ногой педали газа. Автоматические «дворники», поскрипывая по стеклу, медленно двигались налево и направо, без особенного усердия открывая взору дорог у, покрытую лениво убегающей вперёд липкой и мокрой тьмой. Затем он проехал под железнодорожным мостом, и, пока он ехал под бетонными сводами, над головой у него прогрохотал, энергично пыхтя, старенький маневровый паровоз. В последнее время Аввакум во сне частенько ездил куда-то в каком-то безлюдном вагоне длинного поезда, тащившегося лениво, часто останавливаясь на неизвестных разъездах, где единственно реальным было солнце, где все утопало в ленивой тишине, оцвеченной серебром солнечных капель, искрившихся на шпалах, на гальке, от которой несло жаром, как из печи, и которая пахла выветрившимся машинным маслом… О эти неизвестные разъезды, забытые среди равнины, погруженные в летний сон; эти сонливые тополя с жухлой листвой, примирившиеся и бесконечно одинокие… И единственный шум — пульс жизни: шипение просачивающегося сквозь вентили пара, спокойное дыхание машины, которая терпеливо и мудро ждёт, чтобы взмахнули флажком, и тогда она потащит вереницу вагонов, позвонков длинного костяка, прицепленного к ней и составляющего смысл её жизни, быть может, к другому неизвестному разъезду среди беспредельной, тихой, посеребрённой солнцем равнины.За последнее время он часто добирался в своих снах до таких вот уединённых, несуществующих разъездов, часто путешествовал в безлюдных вагонах, открытых вагонах, среди безлюдных светлых равнин. Сидит в тормозной будке, свесив со ступенек ноги, паровоз пыхтит где-то далеко впереди, а земля походит на выскальзывающую из-под рельсов мозаику, составленную из бесформенных пятен.…Он оставляет мост через Искыр за спиной и правой ногой «выжимает» газ. Ещё и ещё. Стена мрака мгновенно отступает назад. Автоматические «дворники» мечутся, как ужаленные, ночь стучит в стекла невидимыми пальцами, которым нет числа. Восемьдесят, девяносто… Аввакум летит сквозь хаос золотых галактик, среди звёзд, которые непрерывно вспыхивают и гаснут. Ночь, дождливая ночь.Спящее село, закрытые окна, за которыми царит сон, дома, присевшие вдоль шоссе, словно бесприютные прохожие, задремавшие от усталости. И лишь на площади бессонный фонарь — страж, который охраняет сонный покой и в котором никто не нуждается.Девяносто. Стрелка спидометра чуть заметно дрожит в зеленом астральном свете. Аввакум резко отдёргивает ногу, и стрелка так же резко возвращается по знакомой дороге цифр налево, к спокойному благоразумию. «Дворники» переводят дух. Стена мрака встаёт на своё место — до неё камнем добросишь. Тишина.Вот и фонтан-памятник по дороге на Витиню. Аввакум выходит из машины и тотчас ощущает лицом дождь. Ощущает и влажный холод, заползающий в рукава плаща, за воротник, ощущает мокрый, красный под габаритами, настил шоссе и свои ноги, занемевшие от долгого сидения. Поворачивается спиной к тихому, насыщенному влагой ветру, зажигает сигарету, пряча её в горсти от мелких капелек дождя. Справа — горные склоны, ёжащиеся под лохмотьями обнажённых кустов, над ними — вершины, хребет гор, мир равнодушный и вечный, мир молчания и безучастия, покоящийся на скатах, холмах и в падях между ними.Вот он, фонтан-памятник, к которому он некогда приезжал с Ириной. Он помнит её белое платье и, если закроет глаза, снова увидит её. Сколько лёг прошло с тех пор? Лучше не закрывать глаза, не то в белом платье предстанет образ смерти — белый скелет с пустыми глазницами… Сентиментальная история в его личном деле, история, которую помнят многие предметы Проклятая способность предметов все помнить! Как их много, этих предметов, всюду — в городах, на улицах, на дорогах, поэтому лучше бы не видеть их, лучше подрёмывать в кресле у камина и разъезжать в поезде, составленном из безлюдных вагонов, открытых вагонов F, растянувшихся цепью по равнине, ослепшей от света.Таких равнин нет, а есть мокрый каменный настил, что кажется окровавленным под габаритами его машины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41