Так-то, невинное дитя, знай, масоны не дремлют...
На беду запала девчонка, почти ребенок, в глаз старосте селения, мерзкому, толстобрюхому. Стал донимать супостат ветерана, требовать малышку в батрачки.
Погоревал отставной солдат, да видно – судьба такая. Сводил в опоследний раз на детский утренник, где главной диковинкой были сиамские близнецы Актина и Павлина, ряженные с благословления чувства юмора родительского в трехголового Змея-Горыныча. Собрал папаня, отставной солдат, в котомку какой ни есть харч, дал ребенку последний подзатыльник, не из злобы, а от бессилия. И выставил за порог – мир не без добрых людей.
Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и нешумном, весело распевали ранние птички.
Идет девчонка, Ознобушка наша, лесом и вдруг слышит: кто-то плачет. Выходит кроха на полянку, а там сидит маленький такой шебутной старичок, в кружевной носовой платочек сморкается и им же слезы вытирает.
– Ты пошто плачешь, дедушка? Разве моджахеды ночи закрыли для тебя ворота солнечного капища? – спросила добрая девочка, хлопая ресницами, как мотылек крыльями.
Старичок всхлипнул, достал из кармана кувалдный лорнет тонкой работы и принялся разглядывать гостью.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, со своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого шага, со сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок – еще не девушка.
– Уста твои порождают горлиц такой маскировочной окраски, что соколы моих мыслей дохнут с голоду. Я отвечу на твой вопрос, но в следующий раз не умничай перед старшими. Яволь? Так вот, по сути вопроса – как же мне не плакать? Я вот вышел на полянку, гляжу – ягодки, листики, птички-воробушки порхают, солнышко светит. Сердце-то и защемило.
– Но ведь не плакать, дедушка, радоваться надо, – растрогалась девочка, словно газовый баллончик нечаянно нажала.
– Так-то оно так, дочка, – старичок положил на голову ребенку усталую ладонь, легонько коснулся, словно ветерок. – Да видишь, цыпа, стар я, а к старости все, на что молодым внимания не обращал, умиление вызывает. Жизнь прошла, а нешто я ееную прелесть зрел? Первая майская гроза, а я в подвале серебряные гривны пересчитывал. На папоротнике бутоны распускались, а я безжалостно смердов плетью стегал.
– По голове?
– Зачем по голове? По заднице.
– Ну, тогда еще ничего.
– Эх, – глубоко вздохнул старичок, убрал лорнет в карман и снова высморкался. – Хорошая ты мимоза.
– И ты тоже нормальный, дедушка. Да сохранит Коляда твои последние волосы, – щедро улыбнулась Озноба. Старичок ей понравился. Опрятненький, седенький, буколический. В придворном шитом мундире, в чулках, башмаках и звездах, со светлым выражением плоского лица, он казался настолько свойским на поляне, словно здесь и родился, рядом с гнилым валежником, и от рождения никогда поляну не покидал.
– Ну, коли так, – сквозь слезы улыбнулся князь Хилахрон III (это был, конечно, он), – то пошли ко мне жить, будешь мне наследницей.
Старцу пригрезилась идиллическая картина: вот они играют в ладушки, вот она кормит куклу мороженым, вот он трет ей спинку в бане, затопленной по черному...
Но внезапно видение исчезло. Дедушку проняла характерная мышечная слабость, руку не поднять. На лице, руках выступила обширная эритема, кожа зашелушилась, иногда с последующей пигментацией пораженных участков. Вокруг глаз зафиолетовел отек. Температура подскочила до 39 градусов Цельсия. И... раз, и все прошло. Приступ дерматомиозита, коим страдал патриарх, миновал.
– Пошли, – не задумываясь, согласилась девочка.
Раскатанная колесами, вся в выбоинах и коровьих лепешках, дорога привела к городским воротам.
– Стой, анафема! – загородили путь два рослых стражника в стеганых зипунах из гонконговщины. – Пропуск!
– Ребята, это же я, – робко улыбнулся дедушка, – Хилахрон III.
– А я думал, что это три молдаванина, – дохнул сивушным перегаром первый стражник под хохот второго.
– Ребята, можно я пройду?
– Можно Машку за ляжку и козу на возу! «Разрешите?» – надо говорить, – под гогот второго стражника заявил первый. – Пропуск!
– Но я же ваш князь! – мягко молвил старик, норовя презентабельно заглянуть в глаза ратникам.
– Наш князь горбатый и одноглазый. Давай тебе глаз выбьем и, как лицо, похожее на княжеской национальности, без мандата пустим, – предложил второй, супреж выпустив облако перегара, под ржанье первого. – А ну прищурься! – Старик покорно прищурился. – Вась, кажись, действительно наш князь-натурал. Батюшка-Осударь, прости нас, дурней беспечных-бестолковых. Не признали! – И второй стражник, раскрыв объятия, пошел на старика, словно собирался припасть к венценосной груди.
Дедушка тоже наивно развел руки, а стражник проскользнул под аутентичной дланью, оказался сзади и с силой хлопнул по старческому плечу. Происходящее пахло дешевым портвейном до рези в глазах.
– Здорово мы тебя разыграли, Хилахрон? – Оба воина со смеху схватились за животы.
– Да, ничего, – владыка кисло улыбнулся.
– Слышь, Хилахрон, давно хотел спросить: ты когда, собака непривязанная, нам жалованье намерен платить? – Поймал деда за пуговицу первый стражник.
– Так вам же на год вперед выплачено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10